Беспредел - Игорь Бунич

"Так точно, товарищ генерал-полковник", — запинаясь проговорил я, ошеломленный тем оборотом, который приняла наша беседа.

"Так вот, — продолжал генерал Попков, — есть у нас один главный противник. Ты, наверное, думаешь, что я тебе популярную лекцию по международному положению собрался читать и сейчас скажу: главный наш противник — Америка и вообще весь западный капиталистический мир, идет, мол, конфронтация двух политических систем и никакой разрядки в области идеологии быть не может. Нет, Вася, не об этом я хочу тебе сказать. Россия страна уникальная.

Я специально говорю Россия, а не СССР, чтобы ты правильнее понял. Всегда главным врагом русской государственности был ее собственный народ, с упорством дикой стихии пытающийся уничтожить то государство, в котором он живет. Только террор и тоталитарная система правления спасали Россию от развала. Поэтому все-население России делилось всегда на две неравных части: на тех, кого государство устраивало, и на тех, кто всеми силами пытался от государства — не от этого государства, а от государства вообще — сбежать, уничтожить его, развалить, ослабить максимально. Отсюда и долгое наше крепостное право, и огромная территория, и постоянные войны в надежде перевоспитать народ, сплотив его против внешней угрозы самому его существованию. Главным же оружием в руках врагов нашей государственности всегда были крики о свободе, демократии, о выборных институтах и тому подобное.

В такой стране, как наша, подобные лозунги всегда находили отзвук у миллионов людей. Но стоило их начинать воплощать в жизнь, как государство тут же оказывалось на грани катастрофы и развала. Поэтому эти лозунги страшнее танков и бомбардировщиков любого внешнего противника. Много страшнее, особенно сейчас. Пусть американцы просвечивают нас насквозь, сколько хотят. Пусть воруют наши военные секреты, если это им доставляет удовольствие. Но пользы от этого им никакой, как нам нет пользы от того, что мы воруем их технологические секреты. Одно моральное удовлетворение, что украли. И у нас, и у них. Потому что ядерный потенциал, ядерный паритет надежно, как никогда в истории человечества, охраняет мир.

И если о чем-то сейчас можно сказать совершенно определенно, так это только о том, что войны между нами и Соединенными Штатами никогда не будет, какие бы безответственные правители не пришли бы к власти и у нас, и у них. Потому что бросать в огонь войска и население правители при определенных обстоятельствах еще могут решиться даже сейчас, но вызывать огонь на себя никто из них никогда не захочет. Уж поверь мне. Не захотят в бункера навечно уходить ни у нас, ни у них. Никто. А раз войны не будет, то нам американцы и не страшны.

Значит, главным врагом у нас остается наше собственное население и главным образом те, кто пытается взбудоражить его вольно или невольно разговорами о демократии, о свободе. Кто книжки всякие читает и другим пересказывает, а то и множит их, распространяя. Я лично бы таких стрелял, но понимаю, что этого сейчас делать нельзя. Только начни и пошло-поехало. Но изолировать их от общества просто необходимо. Всех! Без всякой жалости. Сколько их? Да сколько угодно. Хоть половину страны, это я условно говорю. Ты сам знаешь, что таких у нас меньше двух процентов. Пусть уезжают, куда хотят, пусть в лагерях специальных живут или на поселениях, но общество не разлагают. Потому что на карте не наша с тобой судьба, не благополучие кремлевских стариков, как многие думают, а судьба государства.

Дай им волю, дай настоящую свободу печати и слова, оглянуться не успеешь, как от нашей державы одно воспоминание останется без всякого вторжения противника. Так что пусть себе их разведки здесь делают, что хотят. Поэтому главное усилие на пресечение идеологических диверсий. Вот у вас в Ленинграде нескольких туристов вы поймали с книжечками. Это очень хорошо! Скоро мы за этих умников как следует возьмемся. Юрий Владимирович порядок наведет. Ты меня понял?”

”Я все это понимаю, товарищ генерал, — сказал я, — я понимаю, что идеологический фронт самый важный, а идеологические диверсанты — самые опасные. Но неужели наша страна такова, что любая либерализация ее внутриполитической жизни приведет к катастрофе и к гибели?”

”Не только внутриполитической, но и внешнеполитической, — уточнил генерал. — Мы обязаны быть агрессивными, всегда кому-нибудь угрожать, чтобы нас боялись. Только так мы сможем выжить как государство. Только в условиях жесткой конфронтации и внутри страны, и за рубежом. Даже слабые мы обязаны быть агрессивными. Иначе нам конец”.

Я слушал генерала, как, наверное, никого и никогда в своей жизни. Я обратил внимание, что он ни словом не обмолвился о "бессмертных идеях коммунизма”, о неизбежной победе дела Ленина, о величии КПСС, членами которой мы оба были. Он говорил только о русской государственности. Ему в то время было около 60-ти лет, но выглядел он моложе в своем безупречно сшитом французском костюме, в элегантных западногерманских очках и в оксфордских полуботинках. Его кабинет украшала строгая финская мебель, японский телевизор, американские телефоны и компьютеры. Только портрет Дзержинского на стене был отечественного Производства.

Мне вдруг подумалось, а не изготовляет ли уже какая-нибудь западная фирма и портреты вождей для начальственных кабинетов. И при этом генерал очень убежденно говорит о русской государственности. Значит, они согласны бесконечно воевать со своим народом, остановить всякую жизнь в стране, погасить все творческие порывы, но только сохранить государство, перейдя при атом почти полностью на западное иждивение? Голова у меня шла кругом. Россия, государство — это были, конечно, фундаментальные понятия для меня, сведенные в слово "Родина”, но схема генерала Попкова имела явные изъяны и вела к такому же крушению государства, как и демократические свободы. Генерал сам говорил о войне, а война ведется самыми разными методами. Он же предполагал только один.

Но то, что сказал мне генерал Попков, крепко в душу засело. Я это понимал подсознанием, но объяснить себе не мог. А он просто объяснил: ВОЙНА! Вечная война правительства с народом и народа с правительством. И крепостное право нужно было, чтобы народ не разбежался, а работал. То-то его так боялись отменить, а как отменили, так все и пошло наперекос до развала в 1917-ом году. Но ведь и не отменить было нельзя.

Страна зашла в тупик, и отмена крепостного права была единственным выходом из этого тупика, но выходом, ведущим к гибели. И сейчас страна в тупике, и каждый уже понимает, что выходом является смена общественного строя, чтобы из тупика выйти. А куда выйти? Снова к очередной катастрофе? Или спокойненько топтаться в тупике, имитируя движения вперед, радуясь тому, что под ядерным зонтиком никто тебе особого вреда в этом тупике не причинит. Не будет ни Крымской войны, ни Японской, ни Первой мировой, а останется одна только наша внутренняя ВЕЛИКАЯ ВОЙНА, постоянно отбрасывающая нас на задворки мировой цивилизации и загоняющая в очередной тупик.

Но, может быть, эту войну можно как-то прекратить? Если понять ее причины и истоки, ее генезис, говоря научным языком, то возможно будет наконец и заключить МИР? В голове моей крутились эпизоды и целые эпохи нашей русской и советской истории, но это был калейдоскоп, в котором не так легко было сразу разобраться...

От генерала Попкова я направился к заместителю начальника 3-го Главного Управления КГБ СССР полковнику Климову, который не сегодня-завтра готовился стать генералом. Человек он был непонятный. Долгое время курировал различные научно-исследовательские институты ВПК, работал и за кордоном, а теперь направлял работу идеологических контрразведок во всесоюзном масштабе. Фактически он был моим прямым начальником. Я докладывал ему все детали дела отца Гудко и именно он порекомендовал мне решение этого дела с публичным покаянием священника по телевидению.

Это было легче сказать, чем сделать. Отец Гудко имел склонность к мученичеству раннехристианских пророков и решительно отказывался даже разговаривать на эту тему. Конечно, в нашей практике было немало способов склонения подследственных к так называемому сотрудничеству со следствием. Помимо выбора статей, о котором я уже упоминал, существовало и много других. Подследственного можно было лишить передач, посадить к нему либо заключенного с явным умственным расстройством, либо уголовника с блатными манерами, хорошо перед этим проинструктированного. Но в деле отца Гудко Климов ни на одно из подобных мероприятий разрешения не дал. Встретил он меня благодушно. Поговаривали, что это благодушие — всего лишь маска, но если это была и маска, то очень прочно приклеенная.

— Садись, — сказал он мне, — и хвастай. Чем облагодетельствовало тебя начальство?

— Беседой, — ответил я, улыбаясь в тон полковнику.