Обратный отсчет (СИ) - Прескотт Джеймс Д.

– Не знаю. Привычка всегда добиваться своего. Когда уверен, что судьбы мира в твоих руках, думаешь, что можешь позволить себе все что угодно. Посмотри на этих придурочных сайентологов.

– Я не об этом, – Миа уселась на кровать рядом с ним.

– Не понял… – Олли был смущен.

– Ты не только не убил меня – ты мне помог. Почему?

Если бы кожа на лице Олли не была такой грубой и обветренной, можно было бы сказать, что он покраснел.

– Моя слабость – это красивые, умные женщины, попавшие в трудное положение.

Миа потянулась к нему с поцелуем, но в этот момент хлопнула дверь туалета. Она быстро выпрямилась, смахивая с рукава несуществующую соринку.

– И что теперь? – Янссон не догадывалась, чему она сейчас помешала. – Какой смысл сидеть здесь в номере?

На экране телевизора врач из Рима рассказывал о своем исследовании. Они не обращали на него внимания, пока не прозвучало слово Зальцбург.

– Меня почему-то совершенно не занимает вопрос, будет наша планета уничтожена или нет в ближайшее время, – сообщил интервьюеру доктор Антонио Путелли, производя руками округлые движения, будто руководил невидимым оркестром. Он был обаятелен, изыскан, с проседью в черных волосах и несколько вычурной манерой излагать свои мысли. – За то короткое время, что мы живем на этой планете, человечество неоднократно сталкивалось с угрозой вымирания. Но гораздо больше, чем всяческие астероиды, землетрясения и инопланетные корабли, меня занимает то, что на наших глазах происходит с человеческим геномом. Наши пациенты демонстрируют каждый день новые, невиданные симптомы. Например, две десятилетние девочки-близняшки. Неделю назад это были совершенно обыкновенные маленькие девочки – сегодня одна из них заканчивает работу над своей второй симфонией, а другая вот-вот завершит решение одной из теорем Капланского.

Миа вскочила и направилась к двери.

– Ну и куда ты?

– Уезжаем!

Олли поднялся и заправил рубашку.

– Тогда, боюсь, мы расстаемся.

Миа изо всех сил сжала дверную ручку, борясь с болью, пронзившей сердце.

– Опять бежишь? – она возненавидела себя за эти слова, едва успев их произнести.

– Ради тебя же… – Олли поднял руки, защищаясь.

– Кто бы сомневался.

– Я и забыл, что ты можешь быть злюкой, – усмехнулся Олли.

Янссон глядела то на одного, то на другого, как будто следила за партией пинг-понга.

– Чего-то ты не договариваешь, – Миа вдруг вспомнила про пистолет у себя за поясом.

Олли пнул ножку кровати.

– Когда я начал с ними сотрудничать, Страж зашил мне чип слежения. Я бы его давно вытащил, но найти не могу. Они мне сделали с полдюжины уколов, я все эти места проверил – ничего. Как бы я ни хотел остаться с тобой, они нас тут же обнаружат и пришлют бойцов.

– Будем все время в движении, пока не найдем и не обезвредим чип, – предложила Миа.

– Они сейчас знают, где мы? – заволновалась Янссон.

– Вне всякого сомнения. Эти двое, которых Миа пристрелила в институте, шли за мной, и я привел их к ней, – Олли повернулся к Мии: – Тебя могли похитить или убить.

– Если бы не ты, меня давно бы убили. Не в Бразилии, так в Тибете или еще где. Ты едешь с нами. Прекрати нытье и собирайся.

– Я было думал, ты – нежный цветочек, – засмеялся Олли. – А ты просто хищник какой-то.

– Буду считать за комплимент.

– Мы даже не знаем, куда едем, – Янссон была новичком в жизни в бегах, но учиться приходилось по ходу дела.

– Отлично знаем, – Миа показала на телевизор, где доктор Антонио Путелли все еще вещал про Зальцбург. – Мы едем в Рим.

Глава 27

Джермантаун, Мэриленд

На лице Феликса Маоро, когда он увидел стоящую в дверях Кей, написалась такая радость, что она чуть не заплакала. В доме звучали песнопения, слышные даже снаружи. Внутри же дома звук был такой, будто отец привел сюда весь церковный хор. Кей переступила порог и поняла, что так оно и есть. Хор расположился в гостиной и исполнял гимн Восславим Господа, особенно любимый Терезой, матерью Кей. Феликс был священником в баптистской церкви Поплар Гроув и имел, таким образом, возможность призвать прихожан на помощь в случае нужды.

— Я знал, что приедешь, – Феликс радостно обнял дочь. — Мама будет безумно рада.

Родители жили в Америке уже двадцать пять лет, но полностью избавиться от африканского акцента так и не сумели: мама звучало как мума, а рада — как руда.

Кей прошла в дом. Лестница перед ней вела на второй этаж, справа находилась столовая, где отдельные нарядно одетые гости подкреплялись сэндвичами, а слева открывалась гостиная, откуда и доносилось пение. Вокруг лежавшей на импровизированной больничной кровати матери сгрудились певчие, стараясь изо всех сил убедить Господа не забирать от них свою рабу Терезу.

Она лежала на спине, склонив к плечу голову, и смотрела в пространство перед собой, не замечая происходившего вокруг.

– Помогает? — с улыбкой спросила Кей. Хор как раз начал гимн О благодать.

— Помогает. Вчера мы заметили, что твоя мама начала прибавлять в весе.

– Ты говорил, что она почти не ест? — Кей неожиданно вспомнила доктора Мию Вард и ее кампанию против генетического заболевания, охватившего мир.

— Да. Вот это и есть чудо, – обезоруживающе улыбнулся отец.

— Где бы нам поговорить, где потише?

– Пошли на задний двор.

На кухне кто-то из гостей подставлял ведро под текущий потолок.

– Это еще что?

— Вчера протекло. Ты же знаешь, мои многочисленные таланты не включают в себя способность к ремонтным работам.

– Это-то все знают. А сантехника вызвать не пробовал?

— Как будто это так легко, — Феликс хмыкнул. — У сантехников, которые еще работают, очередь на недели вперед. Кто-то лежит больной, как твоя мать, а кто-то решил бросить работу и провести время с семьей. Повсюду, наверное, так. Да это и неважно: наши страдания скоро закончатся, и мы все воротимся домой.

-- Ненавижу, когда ты так говоришь.

– Потому что ты живешь фактами и людскими заботами, а не высшей правдой.

На заднем дворе они уселись на бывшие когда-то белыми пластиковые стулья. Пение сюда едва доносилось и даже отчасти ласкало слух. Легкий ветер убаюкивающе шуршал ветками старого вяза.

Для шестидесятилетнего человека отец был в отличной физической форме. Каждое утро он пробегал десять миль, отделявших его дом от Поплар Гроув. День был посвящен написанию проповедей и заботами о прихожанах. Изначально отец был католиком, но в лагере беженцев в Конго стал баптистом после встречи с миссионерами, которые кормили и одевали отчаявшихся людей.

После геноцида Феликс утратил статус посла и всю свою собственность. В основном, это были просто вещи, предметы, но многим пришлось бросить родных и близких, которые были слишком слабы или больны для трудного перехода до конголезской границы. В глазах большинства людей Запада хуту устроили резню, истребляя тутси. На месте же ситуация была не столь однозначна. Один городской квартал могли контролировать хуту, убивая всех встречных тутси, другой мог оказаться в руках тутси, где то же самое происходило с хуту. Обе стороны перестали считать противников людьми. Для многих молодых людей убийство стало своего рода наркотиком посильнее героина. Однако происходившее не подорвало веру ее родителей, а только укрепило ее.

Как дочка пастора, Кей выросла в церкви. Она пела гимны вместе со всеми и помогала отцу по мере сил. В старших классах, однако, она начала задаваться вопросами по поводу некоторых несоответствий в библейских историях, которые так любил рассказывать ее отец. Это были поначалу незначительные придирки, не отменявшие общего духа религиозной святости. Но в университете, изучая журналистику, она пошла по пути, который проповедовала ее профессор доктор Лаура Сайз, – все подвергать жесткому анализу в свете логики и разума, в том числе религию своего детства. Она не стала атеисткой, но накопившиеся сомнения не позволяли ей оставаться в церкви, не чувствуя себя лицемеркой. Религией для Кей стала истина. Как универсальная, так и каждодневная истина людских проблем. Кроме того, она уже не хотела быть такой, какой ее хотели бы видеть другие.