Четыре Георга - Уильям Теккерей

Принц Уэльский составил со своими августейшими братьями заговор, как им получше напоить старика. Каждый из сидящих за столом должен был пригласить герцога выпить бокал вина - и старый пьяница, разумеется, никому не отказывал. Вскоре он уже догадался о сговоре, однако продолжал пить бокал за бокалом и перепил многих. Наконец, Первый Джентльмен Европы предложил перейти на коньяк. Один из августейших братцев налил стакан герцогу. Старик встал и опрокинул коньяк себе в глотку. "А теперь, - говорит он, - пусть подают мой экипаж, и я уеду домой". Принц настаивал, чтобы он выполнил обещание и остался переночевать под его гостеприимным кровом. Нет, отвечал герцог, довольно с него такого гостеприимства, это ловушка, он уйдет отсюда немедленно и никогда больше не переступит сего порога.

Приказали закладывать рысаков, экипаж подали, но за полчаса ожидания вино одолело старика, хозяин дома добился своей благородной цели: седая голова герцога поникла на стол. Однако, когда объявили, что карета подана, он на нетвердых ногах все же добрел до нее и, повалившись внутрь, велел ехать домой в Арендел. Целых полчаса его катали по аллее вокруг Павильона, а старик воображал, что едет домой. А наутро, когда он проснулся, оказалось, что он ночевал в безобразном брайтонском жилище принца. Это строение можно сегодня осмотреть за шесть пенсов, там каждый божий день играют музыканты, или же дом снимают клоуны и акробаты и проделывают в нем свои кувырки и трюки. Деревья вокруг дома стоят по-прежнему, остались и посыпанные гравием дорожки, по которым возили бедного старого грешника. Я могу представить себе, какие довольные и разгоряченные лица были у принцев, когда они стояли, привалясь кто брюхом, кто боком к столбикам аркады, и забавлялись позором старого Норфолка; но я не могу себе представить, как этого человека, забавлявшегося таким образом, можно называть джентльменом.

От пьянства благосклонная муза переходит теперь к азартным играм, каковым наш принц во дни юности тоже уделял весьма большое внимание. Он был лакомой добычей всех шулеров, они паразитировали на нем. Рассказывают, что его обобрал Филипп Эгалите. Один благородный лорд, которого назовем маркиз Стайн, обставил его, как можно судить, на сказочную сумму. Он посещал клубы, где в то время постоянно шла игра, и поскольку было известно, что долг чести для него священен, евреи дожидались за порогом, чтобы получить его собственноручную долговую расписку.

На скачках он действовал столь же неудачливо, сколь и недостойно; хотя, по моему мнению, ни он сам, ни его жокей, ни его лошадь Эскейп в той скандальной истории, наделавшей столько шуму, не были виноваты.

Главными клубами молодых модников были "Артур", "Олмэк", "Будл" и "Уайт". Играли в каждом, и в каждом обнищавшие аристократы и разорившиеся сенаторы обдирали шкуры с простаков. В "Переписке" Селвина можно прочесть о том, что через горнило таких испытаний прошли и Карлейль, и Девоншир, и Ковентри, и Куинсберри. Чарльз Фокс, неисправимый игрок, проиграл под старость лет жуликам двести тысяч фунтов. Гиббон рассказывает, как проводил за игрой по двадцать два часа кряду, проигрывая по пятьсот фунтов в час. Этот неустрашимый понтер утверждал, что после выигрыша самое большое удовольствие в жизни - это проигрыш. Сколько часов, сколько ночей, сколько здоровья потратил он на "бесовские книги"! Я хотел было прибавить: сколько душевного спокойствия, но свои потери он воспринимал философически. Проведя страшную ночь за игрой, целиком посвященную второму в жизни удовольствию, он мог наутро лежать на диване и спокойно читать какую-нибудь эклогу Вергилия.

Игроки остались и после того, как принц и Фокс перестали кидать кости. Традицию продолжили лондонские денди. Байрон, Браммел - я мог бы назвать многих светских господ, жестоко пострадавших от игры. В 1837 году состоялся знаменитый судебный процесс, едва не положивший конец азартным играм в Англии. Пэр королевства был уличен в шулерстве, его неоднократно видели за вистом проделывающим прием, который называется по-французски sauter la coupe. Одноклубники знали, что он передергивает, но продолжали с ним играть. Один новичок убедился в нечистой игре и спросил совета у старшего товарища, как ему следует поступить. "Как поступить? - ответствовал сей апостол неправедности, - да ставьте на ту же карту, глупый вы человек!" Было сделано все возможное, чтобы предотвратить скандал. Ему писали анонимные письма с предупреждениями; но он продолжал передергивать, и пришлось его разоблачить. С того дня, как позор вельможи был предан гласности, блеск ломберных столов померк. Потрепанные евреи и шулера еще бродят возле ипподромов и пивных и, случается, ловят простаков на засаленную колоду карт где-нибудь в железнодорожном вагоне; но Игра теперь - поверженная богиня, те, кто ей поклонялся, впали в ничтожество, и сукно на ее столах изорвано в клочья.

Такая же плачевная судьба постигла и славный британский обычай кулачный бой, благородный британский бокс, который процветал еще во времена моей молодости.

Принц в юные лета был страстным покровителем этого национального спорта, как до него - его двоюродный дед Куллоденский Камберленд; но однажды в Брайтоне ему случилось наблюдать поединок, в котором один из бойцов был убит на месте, и тогда принц назначил пенсию вдове несчастного и поклялся никогда больше не присутствовать при кулачных боях. "Однако, - читаем мы возвышенные строки Пирса Эгана, чьим сочинением о боксе я имею честь владеть, - он всегда считал бокс мужественным и чисто английским спортом, который ни в коей мере не следует искоренять. У себя в будуаре он распорядился повесить изображение кулачных бойцов на поле как память о своем былом пристрастии и покровительстве этому спорту храбрых; и, уже став королем, всегда велел читать себе вслух описания важнейших поединков". Интересная картина: монарх в минуту отдыха - в королевском шлафроке, слишком величественный, чтобы читать самому, приказывает премьер-министру, чтобы тот читал ему вслух о славных сражениях: как Крибб подбил глаз Малиньюксу, а Джек Рендал отдубасил Боевого Петушка.

Но где наш принц действительно отличался, так это на облучке кареты. Однажды он примчал карету из Брайтона в Карлтон-Хаус - пятьдесят шесть миль! - за четыре с половиной часа. Все молодые люди той поры любили носиться в каретах, сами правя лошадьми. Но обычай быстрой езды покинул Англию и, кажется, перебрался в Америку. Где они, забавы нашей юности? Никто, кажется, сейчас не играет, кроме самых черных негодяев, никто не дерется на кулаках, кроме совершенных отребьев общества. Одна-единственная карета четверкой каталась в прошлом году по лондонским паркам; но скоро исчезнет и последний лихой ездок, - он был уже очень стар, и одежда на нем была фасона 1825 года. Скоро ему предстоит гнать коней к берегам Стикса, где его поджидает перевозчик, чтобы доставить на ту сторону, к усопшим бражникам, которые бились на кулаках, играли, пили и гоняли лошадей при короле Георге.

Что Брауншвейги отличались храбростью, что эта черта свойственна всему их роду и Георгу в том числе - единодушно утверждают все английские авторы; но откуда ей взяться у Георга IV, этого я лично не вижу. Всю жизнь нежившийся в пуховых перинах, ленивый, расплывшийся, постоянно занятый едой и питьем, он рос совсем не так, как его предки. Праотцы испытали на себе тяготы и опасности войны: они скакали на врага, стреляли из пистолетов и бесстрашно смотрели в лицо смерти. Отец Георга IV победил роскошь и одолел праздность. А он никогда не противостоял соблазну; любое его желание превозносилось и ублажалось. Если и была у него какая-то твердость духа, она вся размягчилась в общении с поварами, портными, цирюльниками, мебельными мастерами и оперными танцовщицами. Да и чей мускул не расслабнет от такой жизни - жизни, состоящей из одних триумфов без побед, - из лилий, ласки, лести, лени и безмозглого лепета? Когда на Георга III попробовали нажать в католическом вопросе и по поводу билля об Индии, он заявил, что уедет в Ганновер, но не уступит ни в том, ни в другом. И он бы действительно уехал; но сначала он был намерен дать бой своим министрам и парламенту; и он дал бой и одержал победу. Потом подошло время, когда и Георг IV подвергся давлению в связи с требованиями эмансипации католиков. Осторожный Пиль уже переметнулся на их сторону; суровый старый Веллингтон тоже их поддерживал; и Пиль рассказывает нам в своих "Мемуарах", как повел себя король. Сначала он отказался уступить; тогда Пиль и герцог Веллингтон подали прошения об отставке, каковая и была принята их милостивым господином. Он даже почтил обоих джентльменов, как рассказывает нам Пиль, личным монаршим поцелуем на прощанье (вообразите себе грозный орлиный профиль старого Артура в то время, как король чмокает его в щеку!). Когда же они удалились, он сдался, послал за ними и написал письмо, в котором просил их остаться в правительстве и давал согласие на все. После того у его величества произошел разговор с Элдоном, весьма подробно переданный нам в "Мемуарах" последнего. Он рассказал Элдону неправду о своем объяснении с новыми сторонниками католической партии, ввел бывшего лорда-канцлера в полнейшее заблуждение; плакал, стенал, пал ему на грудь и на его щеке тоже запечатлел поцелуй. Мы знаем, что у старого Элдона слезы тоже были недалеко. Может быть, эти два источника излились одновременно? Трудно себе представить поведение более жалкое, трусливое и недостойное. И это - защитник веры? Вождь великой нации в час испытания? Наследователь храбрости Георгов?