Триптих - Макс Фриш

я их расстрелял. Я сделал это по приказу…

Они его не замечают.

Капитан. Я понял, отец. Но я не знаю, как мне это сказать моим ребятишкам — они же такие еще маленькие.

Священник. А что тебе им говорить?

Капитан. Бенджамин… Он хотел стать поэтом! Он сказал мне это в последний вечер, когда я в первый раз с ним заговорил. Как ты думаешь, он стал бы поэтом?

Священник. Многое могло бы стать…

Капитан. Так как же мне им это сказать: что там, где мы находимся, — это уже смерть… Они к этому не готовы — они же еще не жили.

Слышно пение.

Карл. Опять они поют!.. (Падает на колени.)

Капитан. Кто это такой?

Священник. Все дороги приводят его сюда… Это Карл, молодой человек, который ищет свою мать.

Карл (кричит). Это я их расстрелял, я, я!

Священник. Я это знаю, Карл… Здесь есть женщина, которую ты расстрелял; она говорит, что она твоя мать.

Карл. Этого не может быть!

Священник. Хочешь увидеть ее?

Карл. Мою мать?

Священник. Хочешь увидеть ее?

Карл. Как же это может быть…

Священник. Все матери едины, Карл… Все матери едины… Хочешь увидеть ее?

Карл (закрывает глаза руками). Господи!

Картина шестая

Мария одна.

Мария. Может, весна уже пришла… С деревьев каплет — это тает снег, потому что солнце согревает землю. Оно светит не везде; за лесами еще длинные тени, там прохладно и влажно, под ногами прелая листва прошлых октябрей. Но небо — о, между стволами повсюду небо, море синевы… А вот бабочка… Ты ничего этого не видел, маленький мой, потому я тебе и говорю: как прекрасна земля, особенно весной — повсюду журчанье, темные пашни жаждут света, люди удобряют их навозом, от лошадей идет пар. Ты ничего этого не видел… У влюбленных в волосах запуталось солнце, как расплавленное серебро. Вечер теплый-теплый, и можно слышать птичий гомон и чувствовать воздух, и тревогу набухших почек, и даль полей… Ты умер, мой мальчик, так и не увидев ни одной почки, ни одной птички, вспархивающей у нас из-под ног, не увидев даже вороны, летящей над бурой пашней… Потому я тебе и говорю: как прекрасна земля, особенно весной — повсюду журчанье, это тает снег, потому что солнце согревает землю…

Появляется Бенджамин.

Бенджамин. Вы не можете сказать мне, где мы? Я был летчиком… Я не встретил ни одного человека, не у кого даже спросить. Они нас сбили: глубокой ночью, в дождь. Да. И вот мы не знаем, где мы… Ах, да…

Мария. Почему вы вдруг замолчали?

Бенджамин. Вы правы.

Мария. В чем?

Бенджамин. Наверное, мы враги…

Мария. Мы же не знаем друг друга.

Бенджамин. Я так рад, что вы здесь! Когда я пробирался по полям — чудесный день, рыжеватые пастбища, последний снег в тени, лошади, бурая пашня, глотающая солнце, голубой день, как из яркого стекла, радостный день, видит Бог, — а мне все казалось — я бреду по Марсу; ничто меня не радует.

Мария. А разве вы не видели наших крестьян — в это время они как раз удобряют поля навозом.

Бенджамин. Это вы о старике, который ничего не слышит?

Мария. А молодые парни сейчас не на пашне.

Бенджамин. Я окликнул его, но, по-моему, он не слышит. Я кричал изо всех сил. По-моему, он и не видит: я показывал ему кольцо… Это кольцо нашего капитана. (Садится к Марии.) Я так рад, что вы меня слышите! Меня зовут Бенджамин.

Мария. А меня Мария.

Бенджамин. Посмотрите, что я нашел. Мария. Что это?

Бенджамин. По-моему, окаменелость.

Мария. Окаменелость?

Бенджамин. Мы учили это в школе. Это был маленький зверек; он жил, когда еще не было людей — Адама и Евы…

Мария. И это все точно известно?

Бенджамин. О да, известно очень многое.

Мария. Откуда?

Бенджамин. То, что вы держите сейчас в руках, — это дно моря, которое когда-то покрывало наши страны, — древнего-древнего мира. Там жил этот маленький зверек, плавал в нем и умер и опустился на дно, которое за тысячелетия окаменело. Пришли ледники, потом опять растаяли, по крайней мере ненадолго: надо всем этим разросся девственный лес, появились обезьяны, люди — греки и китайцы — по крайней мере, ненадолго… Видите, какая это красивая штука? Осталась только форма.

Мария. По-моему, это была улитка.

Бенджамин. Может быть.

Мария. Ты даже не увидел улитки, маленький мой!

Бенджамин. У вас есть сын?

Мария. Да. Он умер.

Бенджамин. Это мы его убили?

Мария. Ты?

Бенджамин. Может быть, это мы его убили.

Мария. Они сказали: просто взрывной волной… Я хотела убежать в лес, выбежала на улицу. Он был у меня на руках, но улица вся горела. И вдруг у меня вырвало его из рук… Это все, что я еще успела увидеть.

Бенджамин. Может быть, это мы его убили.

Мария. Почему вы так смотрите на меня?

Бенджамин. Мы могли бы любить друг друга… Я еще не любил ни одной девушки.

Мария. Никогда?

Бенджамин. О, видел я их много и ужасно радовался, когда некоторые из них садились в тот же трамвай или останавливались перед той же витриной — может быть, из-за меня. Нет, видел я их много! И я часто ходил гулять, вот как сейчас: я очень любил весну, — но всегда один. Так много видишь, когда бродишь один, так много слышишь…

Мария. Да-да…

Бенджамин. Родники…

Мария. Да-да…

Бенджамин. И все полно какого-то ожидания… Я часто садился — вот как сейчас — и курил трубку, как взрослый, и о чем только не думал… А еще когда лежишь на спине, положив руки за голову, и в небе плывут облака… Я иногда уходил далеко-далеко, наугад, по полям, куда глаза глядят… А весной бредешь по лесу, между стволами сплошное небо, синева, ветер, — с вами такое бывает?

Мария. Что?

Бенджамин. И все полно какого-то ожидания… особенно весной…

Мария. Да, это мне знакомо.

Бенджамин. Я еще ни разу не сидел с девушкой, вот как сейчас. После школы сразу началась война, я стал летчиком… (Разглядывает свою каменную находку.) По-моему, мы могли бы полюбить друг друга.

Появляется Герберт, солдат и учитель с завязанными глазами.

Герберт. Вот здесь.

Солдат. Особо опасный?

Герберт. Стрелять в грудь.

Солдат. Обыкновенный предатель…

Герберт. Огонь по команде.

Солдат уходит.

И запомните одно…

Учитель. Что меня сейчас расстреляют. Я знаю.

Герберт. Запомните одно: если вы закричите, никто вас не услышит.

Учитель. Я не закричу.

Герберт. Если вы сохраните