Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Роза

Александру Кушнеру

Вид рынка в Гагре душу веселит.На злато дыни медный грош промотан.Не есть ли я ленивый властелин,чей взор пресыщен пурпуром и мёдом?

Вздыхает нега, бодрствует расчет,лоснится благоденствие Кавказа.Торговли огнедышащий зрачокразнежен сном и узок от коварства.

Где, визирь мой, цветочные ряды?С пристрастьем станем выбирать наложниц.Хвалю твои беспечные труды,владелец сада и садовых ножниц.

Знай, я полушки ломаной не дамза бледность черт, чья быстротечна участь.Я красоту люблю, как всякий дар,за прочный позвоночник, за живучесть.

Я алчно озираюсь. Наконец,как старый царь – невольницу младую,влеку я розу в бедный мой двореци на свои седины негодую.

Эй вы, плавней, кто тянет паланкин!Моих два локтя понукаю, то есть —хранить ее, пока меж половинвсего, что в нём, расплющил нас автобус.

В беспамятстве, в росе еще живой,спи, жизнь моя, твой обморок не вечен.Как соразмерно мощный стебель твойпрелестно малой головой увенчан.

Уф, отдышусь. Вот дом, в чей бок тавровпечатано: «Дом творчества». Как просто!Есть дом у нас, чтоб сотворить твоебессмертие на белом свете, роза!

Пока юлит перед тобой глагол,твой гений сразу обретает навыкдышать водой, опередив глотоксестёр твоих – прислужниц и чернавок.

Прости, дитя, что, из родимых кущизъяв тебя, томлю тебя беседой.Лишь для того мой разум всемогущ,чтоб стала ты пусть мертвой, но воспетой.

Что розе этот вздор? Уныл и дряхлхваленый ум, и всяк эпитет скуден.Он бесполезней и скучнее драхмее красе, что занята искусством

растеньем быть, а не предметом дляхвалы моей. О, как светает грозно.Я говорю при первом свете дня:– Как ты прекрасна, розовая роза!

Та роза ныне – слабый призрак, вздох.Но у нее заступник есть в природе.Как беспощадно он взимает долгс немой души, робеющей при розе.

Памяти Генриха Нейгауза

Что – музыка? Зачем? Я – не искатель му́ки.Я всё нашла уже и всё превозмогла.Но быть живой невмочь при этом лишнем звуке,о мука мук моих, о музыка моя.

Излишек музык – две. Мне – и одной довольно,той, для какой пришла, была и умерла.Но всё это – одно. Как много и как больно.Чужая – и не тронь, о музыка моя.

Что нужно остриям орга́на? При орга́нея знала, что распят, кто, говорят, распят.О музыка, вся жизнь – с тобою пререканье,и в этом смысл двойной моих услад-расплат.

Единожды жила – и дважды быть убитой?Мне, впрочем, – впору. Жизнь так сладостно мала.Меж музыкой и мной был музыкант любимый.Ты – лишь затем моя, о музыка моя.

Нет, ты есть он, а он – тебя предрекший рокот,он проводил ко мне всё то, что ты рекла.Как папоротник тих, как проповедник кротоки – краткий острый свет, опасный для зрачка.

Увидела: лицо и бархат цвета… цвета? —зеленого, слабей, чем блеск и изумруд:как тина или мох. И лишь при том здесь это,что совершенен он, как склон, как холм, как пруд —

столь тихие вблизи громокипящей распри.Не мне ее прощать: мне та земля мила,где Гёте, Рейн, и он, и музыка – прекрасны,Германия моя, гармония моя.

Вид музыки так прост: он схож с его улыбкой.Еще там были: шум, бокалы, торжество,тот ученик его прельстительно великий,и я – какой ни есть, но ученик его.

Переделкино после разлуки

Станиславу Нейгаузу

Темнела долгая загадка,и вот сейчас блеснет ответ.Смотрю на купол в час заката,и в небо ясный вход отверст.

Бессмертная душа надменна,а то, что временный оплотдуши, желает жить немедля,но это место узнает.

Какая связь меж ним и телом,не догадаться мудрено.Вдали, внизу, за полем белымо том же говорит окно.

Всё праведней, всё беззащитнейжизнь света в доблестном окне.То – мне привет сквозь мглу, сквозь иней,укор и предсказанье мне.

Просительнее слёз и слова,слышнее изъявленья устсвет из окна. Но я – готова,и я пред ним не провинюсь.

Ни я не замараюсь славой,ни поле, где течет ручей,не вздумает очнуться свалкойненужных и чужих вещей.

Письмо Булату из Калифорнии

Что в Калифорнии, Булат, —не знаю. Знаю, что прелестный,пространный край. В природе летнейпохолодает, говорят.Пока – не холодно. Блеститпростор воды, идущий зною.Над розой, что отрадно взору,колибри пристально висит.Ну, вот и всё. Пригож и юннарод. Июль вступает в розы.А я же «Вестником Европы»свой вялый развлекаю ум.Всё знаю я про пятый годстолетья прошлого: раздоры,открытья, пререканья, вздорыи что потом произойдет.Откуда «Вестник»? Дин, мой друг,славист, профессор, знаний светоч,вполне и трогательно сведущв словесности, чей вкус и звукнигде тебя, нигде меняне отпускает из полона.Крепчает дух Наполеона.Графиня Некто умерла,до крайних лет судьбы дойдя.Все пишут: кто стихи, кто прозу.А тот, кто нам мороз и розупреподнесет, – еще дитябезвестное, но не вполне:он – знаменитого поэтаплемянник, стало быть, роднеизвестен. Дальше – буря, мгла.Булат, ты не горюй, всё вродео’кей. Но «Вестником Европы»зачитываться я могла,могла бы там, где ты и ябрели вдоль пруда Химок возле.Колибри зорко видит в розенасущный смысл житья-бытья.Меж тем Тому́ – уже шесть лет!Еще что в мире так же дивно?Всё это удивляет Дина.Засим прощай, Булат, мой свет.

Шуточное послание к другу

Покуда жилкой голубоюбезумья орошен висок,Булат, возьми меня с собою,люблю твой лёгонький возок.

Ямщик! Я, что ли, – завсегдатайсаней? Скорей! Пора домой,в былое. О Булат, солдатик,родимый, неубитый мой.

А остальное – обойдется,приложится, как ты сказал.Вот зал, и вальс из окон льется.Вот бал, а нас никто не звал.

А всё ж – войдем. Там, у колонны…так смугл и бледен… Сей любвине перенесть! То – Он. Да Он ли?Не надо знать, и не гляди.

Зачем дано? Зачем мы вхожив красу чужбин, в чужие дни?Булат, везде одно и то же.Булат, садись! Ямщик, гони!

Как снег летит! Как снегу много!Как мною ты любим, мой брат!Какая долгая дорогаиз Петербурга в Ленинград.

Ленинград

Опять дана глазам награда Ленинграда…Когда сверкает шпиль, он причиняет боль.Вы неразлучны с ним, вы – остриё и рана,и здесь всегда твоя второстепенна роль.

Зрачок пронзён насквозь, но зрение на убыльпокуда не идет, и по причине той,что для него всегда целебен круглый купол,спасительно простой и скромно золотой.

Невинный Летний сад обрёк себя на иней,но сей изыск списать не предстоит перу.Осталось, к небесам закинув лоб наивный,решать: зачем душа потворствует Петру?

Не всадник и не конь, удержанный на местевсевластною рукой, не слава и не смерть —их общий стройный жест, изваянный из меди,влияет на тебя, плоть обращая в медь.

Всяк царь мне дик и чужд. Знать не хочу! И всё жемне не подсудна власть – уставить в землю перст,и причинить земле колонн и шпилей всходы,и предрешить того, кто должен их воспеть.

Из Африки изъять и приручить арапа,привить ожог чужбин Опочке и Твери —смысл до поры сокрыт, в уме – темно и рано,но зреет близкий ямб в неграмотной крови…

Так некто размышлял… Однако в Ленинградекакой февраль стоит, как весело смотреть:всё правильно окрест, как в пушкинской тетради,раз навсегда, впопад и только так, как есть!

«Не добела раскалена…»

Не добела раскалена,и все-таки уже белеетночь над Невою.Ум болееттоской и негой молодой.Когда о купол золотойлуч разобьется предрассветныйи лето входит в Летний сад,каких наград, каких усладиныхпросить у жизни этой?

Возвращение из Ленинграда

Всё б глаз не отрывать от города Петрова,гармонию читать во всех его чертахи думать: вот гранит, а дышит, как природа…Да надобно домой. Перрон. Подъезд. Чердак.

Былая жизнь моя – предгорье сих ступеней.Как улица стара, где жили повара.Развязно юн пред ней пригожий дом столетний.Светает, а луна трудов не прервала.

Как велика луна вблизи окна. Мы самизатеяли жильё вблизи небесных недр.Попробуем продлить привал судьбы в мансарде:ведь выше – только глушь, где нас с тобою нет.

Плеск вечности в ночи подтачивает стеныи зарится на миг, где рядом ты и я.Какая даль видна! И коль взглянуть острее,возможно различить границу бытия.

Вселенная в окне – букварь для грамотея,читаю по складам и не хочу прочесть.Объятую зарей, дымами и метелью,как я люблю Москву, покуда время есть.

И давешняя мысль – не больше безрассудства.Светает на глазах, всё шире, всё быстрей.Уже совсем светло. Но, позабыв проснуться,простёр Тверской бульвар цепочку фонарей.

«Петра там нет. Не эту же великость…»