Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Приметы мастерской

Б.М.

О гость грядущий, гость любезный!Под этой крышей поднебесной,которая одной лишь безднойвсевышней мглы превзойдена,там, где четыре граммофонавзирают на тебя с амвона,пируй и пей за время оно,за граммофоны, за меня!

В какой немыслимой отлучкея ныне пребываю, – лучшене думать! Ломаной полушкижаль на помин души моей,коль не смогу твой пир обильныйпотешить шуткой замогильнойи, как всеведущий Вергилий,тебя не встречу у дверей.

Войди же в дом неимоверный,где быт – в соседях со вселенной,где вечности озноб мгновенныйбыл ведом людям и вещами всплеск серебряных сердечеко сквозняке пространств нездешнихгостей, когда-то здесь сидевших,таинственно оповещал.

У ног, взошедших на Голгофу,доверься моему глаголуи, возведя себя на горуповерх шестого этажа,благослови любую малость,почти предметов небывалость,не смей, чтобы тебя бояласьшарманки детская душа.

Сверкнет ли в окнах луч закатный,всплакнет ли ящик музыкальныйиль призрак севера печальныйвдруг вздыбит желтизну седин —пусть реет над юдолью скушнойдом, как заблудший шар воздушный,чтоб ты, о гость мой простодушный,чужбину неба посетил…

«Вот не такой, как двадцать лет назад…»

Вот не такой, как двадцать лет назад,а тот же день. Он мною в половинепокинут был, и сумерки на садтогда не пали и падут лишь ныне.

Барометр, своим умом дошеддо истины, что жарко, тем же деломи мненьем занят. И оса – дюшескогтит и гложет ненасытным телом.

Я узнаю пейзаж и натюрморт.И тот же некто около почтамтадо сей поры конверт не надорвет,страшась, что весть окажется печальна.

Всё та же в море бледность пустоты.Купальщик, тем же опаленный светом,переступает моря и строфытуманный край, став мокрым и воспетым.

Соединились море и пловец,кефаль и чайка, ржавый мёд и жало.И у меня своя здесь жертва есть:вот след в песке – здесь девочка бежала.

Я помню – ту, имевшую в видуписать в тетрадь до сини предрассветной.Я медленно навстречу ей иду —на двадцать лет красивей и предсмертней.

– Всё пишешь, – я с усмешкой говорю.Брось, отступись от рокового дела.Как я жалею молодость твою.И как нелепо ты, дитя, одета.

Как тщетно всё, чего ты ждешь теперь.Всё будет: книги, и любовь, и слава.Но страшен мне канун твоих потерь.Молчи. Я знаю. Я имею право.

И ты надменна к прочим людям. Тыне можешь знать того, что знаю ныне:в чудовищных веригах немотыоплачешь ты свою вину пред ними.

Беги не бед – сохранности от бед.Страшись тщеты смертельного излишка.Ты что-то важно говоришь в ответ,но мне – тебя, тебе – меня не слышно.

Таруса

Марине Цветаевой

Какая зелень глаз вам свойственна, однако…И тьмы подошв – такой травы не изомнут.С откоса на Оку вы глянули когда-то:на дне Оки лежит и смотрит изумруд.

Какая зелень глаз вам свойственна, однако…Давно из-под ресниц обронен изумруд.Или у вас – ронять в Оку и в глушь оврагаесть что-то зеленей, не знаю, как зовут?

Какая зелень глаз вам свойственна, однако…Чтобы навек вселить в пространство изумруд,вам стоило взглянуть и отвернуться: надоспешить, уже темно и ужинать зовут.

Здесь дом стоял. Столетие назадбыл день: рояль в гостиной водворили,ввели детей, открыли окна в сад,где ныне лют ревнитель викторины.

Ты победил. Виктория – твоя.Вот здесь был дом, где ныне танцплощадка,площадка-танц, иль как ее… Видназвезда небес, как бред и опечатка

в твоем дикоязычном букваре.Ура, ты победил, недаром злилсяи морщил лоб при этих – в серебре,безумных и недремлющих из гипса.

Дом отдыха – и отдыхай, старик.Прости меня. Ты не виновен вовсе,что вижу я, как дом в саду стоити музыка витает окон возле.

Морская – так иди в свои моря!Оставь меня, скитайся вольной птицей!Умри во мне, как в мире умерла,темно и тесно быть твоей темницей.

Мне негде быть, хоть всё это – мое.Я узнаю твою неблагосклонностьк тому, что спёрто, замкнуто, мало.Ты – рвущийся из душной кожи лотос.

Ступай в моря! Но коль уйдешь с земли,я без тебя не уцелею. Разве —как чешуя, в которой нет змеи:лишь стройный воздух, вьющийся в пространстве.

Молчали той, зато хвалима эта.И то сказать – иные времена:не вняли крику, но целуют эхо,к ней опоздав, благословив меня.

Зато, ее любившие, брезгливыко мне чернила, и тетрадь гола.Рак на безрыбье или на безглыбьепригорок – вот вам рыба и гора.

Людской хвале внимая, разум слепнет.Пред той потупясь, коротаю днии слышу вдруг: не осуждай за лепетживых людей – ты хуже, чем они.

Коль нужно им, возглыбься над низинойих бедных бед, а рыбья немотане есть ли крик, неслышимый, но зримый,оранжево запекшийся у рта.

Растает снег. Я в зоопарк схожу.С почтением и холодком по кожеувижу льва и: – Это лев! – скажу.Словечко и предметище не схожи.

А той со львами только веселей!Ей незачем заискивать при встречес тем, о котором вымолвит: – Се лев. —Какая львиность норова и речи!

Я целовала крутолобье волн,просила море: – Притворись водою!Страшусь тебя, словно изгнали вонв зыбь вечности с невнятною звездою.

Та любит твердь за тернии пути,пыланью брызг предпочитает пыльностьи скажет: – Прочь! Мне надобно пройти. —И вот проходит – море расступилось.

Как знать, вдруг – мало, а не много:невхожести в уют, в приюттакой, что даже и острогастоль бесприютным не дают;

мгновения: завидев Блока,гордыней скул порозоветь,как больно смотрит он, как блекло,огромную приемля вестьиз детской ручки;ручки этой,в страданье о которой спишь,

безумием твоим одетойв рассеянные грёзы спиц;

расчета: властью никакоюнемыслимо пресечь твоюгортань и можно лишь рукоютвоею, —

мало, говорю,всего, чтоб заплатить за чудныйснег, осыпавший дом Трёхпрудный,и пруд, и труд коньков нетрудный,а гений глаза изумрудныйвсё знал и всё имел в виду.

Две барышни, слетев из детскойсветёлки, шли на мост Кузнецкийс копейкой удалой купецкой:Сочельник, нужно наконец-тодля ёлки приобресть звезду.

Влекла их толчея людская,пред строгим Пушкиным сникая,от Елисеева таскаякульки и свёртки, вся Тверская —в мигании, во мгле, в огне.

Всё время важно и вельможношел снег, себя даря и множа.Сережа, поздно же, темно же!Раз так пройти, а дальше – можностать прахом неизвестно где.

Путешествие

Человек, засыпая, из мглы выкликает звезду,ту, которую он почему-то считает своею,и пеняет звезде: «Воз житья я на кручу везу.Выдох лёгких таков, что отвергнут голодной свирелью.

Я твой дар раздарил, и не ведает книга моя,что брезгливей, чем я, не подыщет себе рецензента.Дай отпраздновать праздность. Сошли на курорт забытья.Дай уста отомкнуть не для пенья, а для ротозейства».

Человек засыпает. Часы возвещают отбой.Свой снотворный привет посылает страдальцу аптека.А звезда, воссияв, причиняет лишь совесть и боль,и лишь в этом ее неусыпная власть и опека.

Между тем это – ложь и притворство влюбленной звезды.Каждый волен узнать, что звезде он известен и жалок.И доносится шелест: «Ты просишь? Ты хочешь? Возьми!»Человек просыпается. Бодро встает. Уезжает.

Он предвидел и видит, что замки увиты плющом.Еще рань и февраль, а природа цвести притерпелась.Обнаженным зрачком и продутым навылет плечомзнаменитых каналов он сносит промозглую прелесть.

Завсегдатай соборов и мраморных хладных пустынь,он продрог до костей, беззащитный, как все иноземцы.Может, после он скажет, какую он тайну постиг,в благородных руинах себе раздобыв инфлюэнцы.

Чем южней его бег, тем мимоза темней и лысей.Там, где брег и лазурь непомерны, как бред и бравада,человек опечален, он вспомнил свой старый лицей,ибо вот где лежит уроженец Тверского бульвара.

Сколько мук, и еще этот юг, где уместнее пляж,чем загробье. Прощай. Что растет из гранитных расселин?Сторож долго решает: откуда же вывез свой плачпосетитель кладбища? Глициния – имя растений.

Путник следует дальше. Собак разноцветные лбыон целует, их слух повергая в восторженный ужастем, что есть его речь, содержанье и образ судьбы,так же просто, как свет для свечи – и занятье, и сущность.

Человек замечает, что взор его слишком велик,будто есть в нем такой, от него не зависящий, опыт:если глянет сильнее – невинную жизнь опалит,и на розовом лике останется шрам или копоть.

Раз он видел и думал: неужто столетья подряд,чуть меняясь в чертах, процветает вот это семейство? —и рукою махнул, обрывая ладонью свой взгляд(благоденствуйте, дескать), – хоть вовремя, но неуместно.

Так он вчуже глядит и себя застигает врасплохна громоздкой печали в кафе под шатром полосатым.Это так же удобно, как если бы чертополохвдруг пожаловал в гости и заполонил палисадник.

Ободрав голый локоть о цепкий шиповник весны,он берет эту ранку на память. Прощай, мимолетность.Вот он дома достиг и, при сильной усмешке звезды,с недоверьем косится на оцарапанный локоть.

Что еще? В магазине он слушает говор старух.Озирает прохожих и втайне печется о каждом.Словно в этом его путешествия смысл и триумф,он стоит где-нибудь и подолгу глядит на сограждан.

Роза