Письма Ефимову - Сергей Довлатов

Если бы я почему-либо счел возможным занять в этом вопросе объективную позицию арбитра, то, наверное, согласился бы, что надо выслушать Вас, Проффера, выверить всяческие подоплеки и контексты, и тогда уже что-то решать. Но я такой позиции не занимаю, не хочу и не имею права занимать. Проффер мне не близкий, чужой человек, отношение же к Вам вполне однозначное и простое: я Вас люблю и уважаю как писателя и человека за талант, ум и порядочность. Сделав минимальное усилие (до чего Вы никогда не унизитесь), Вы бы тотчас убедились, что это отношение выражалось мной неизменно в беседах со всеми людьми, с которыми я считал нужным или возможным обсуждать Вашу личность. Я не помню, чтобы я проделывал это горячо, или, тем более — размахивая кулаками, но никакого другого чувства я никогда не питал и не выражал. Что не мешало мне подшучивать (как мне казалось, совершенно дружески) над какими-то Вашими чертами.

Что же касается Проффера, то я испытываю к нему чувство благодарности за «Невидимую книгу», которая ему не очень-то нравилась, и издав которую, или даже просто заявив в каталоге, Карл возвысил меня в собственных глазах и в глазах общества, помог мне выкарабкаться из почти беспрерывных запоев и уцелеть. Кроме того, я разделяю многие его внешние литературные соображения. И все. Он мне, повторяю, совершенно не близок, я его совсем не знаю, не делаю решительно никаких попыток сблизиться с ним в расчете на какие-то приглашения и блага, оказавшись в Мичигане, не пытался и не буду пытаться встретиться с ним, в разговоре с ним и с Эллендеей всегда испытываю чувство крайней неловкости, и так далее. В то же время я не избегал разговора с ним в Калифорнии, просто он не говорил ничего определенного. Если же Карл твердо и внятно предложит мне издать какую-нибудь книжку, я соглашусь хотя бы потому, что не хотел бы вызвать у него такую мысль:

«Когда-то навязывал мне «Невидимую книгу» и трепетал, а сейчас воротишь рыло».

Разумеется, мне гораздо интереснее выпускать книжку с Вами, потому что это совместное дружеское действие, можно все обсуждать и не стесняться, и даже эти, например, «письма к издателю», как бы они ни были глуповаты, никогда не были бы написаны в случае с Карлом — ну что я мог бы ему написать?

Разумеется также, что, согласившись издать у Карла книгу (чего, повторяю, он мне ни разу конкретно нe предлагал), я сделаю все, чтобы нравящиеся Вам мои рукописи оказались в Вашем распоряжении.

Никогда после Вашего разрыва с Карлом ни он, ни Эллендея ни единым словом в моем присутствии не обмолвились о Вас. Если бы такой разговор произошел — неважно, в каком духе и тоне — то можете быть совершенно уверены, что, дождавшись первой же паузы, я бы выразил свое отношение к Вам, однозначное и уже упомянутое в этом письме. И мне бы совсем не потребовалось говорить, что «даже враги не могут поймать Ефимова на вранье», потому что такое заявление унижало бы Вас, Вы не школьник и Ваши достоинства неизмеримо выше элементарной правдивости, и так далее.

Я даже предполагаю, что Карл и Эллендея не случайно исключили в разговорах тему отношений с Вами, будучи уверены, что я не только не поддержу подобного разговора, но и выскажусь безусловно противоположным образом.

Изо всех сил напрягая свою память, зная свою неуемную болтливость, я, тем не менее, не могу вспомнить ни единого случая, когда бы я, под влиянием словесной расслабленности или какого бы то ни было случайного чувства, допустил в Ваш адрес высказывания, которые можно было бы истолковать иначе, чем абсолютно дружеские и уважительные.

Что же касается моей идиотской лекции, то это попросту халтура от начала до конца. Когда я перечисляю тех, кого считаю мастерами, я называю имена писателей, известных американцам. Теперешнюю прозу Аксенова я вообще не читал, потому что не могу ее прочесть ~ изнемогаю от скуки. Второй том Чонкина гораздо хуже первого и вообще — «Железная женщина» Берберовой мне нравится гораздо больше, чем аксеновские вещи, да и у Синявского мне нравятся только «Гоголь» и «Пушкин», «Мысли врасплох» и «Голос из хора» меньше, а проза, беллетристика, за исключением «Пхенца», вся не нравится а ведь речь в этой лекции шла именно о художественной прозе. Но, повторяю, я выбирал знакомые аудитории имена.

Что же касается американских «друзей», то тут все еще проще. У меня вообще очень мало американских знакомых, а по сюжету я должен был назвать американцев, хорошо говорящих по-русски, вот я и назвал Аню и Карла, причем, Аня, действительно, наша приятельница, милая, добрая и талантливая женщина. Карла же можно назвать другом лишь в американском, формальном смысле — то есть человек, с которым я поддерживаю отношения. Кого же мне было еще назвать? Я знаком с несколькими славистами, но абсолютно шапочно, нахожусь в прекрасных отношениях с нашим домоуправом-супером, угощаю его водкой, но он не говорит по-русски, значит — противоречит сюжету лекции. Мне жаль, что я Вас огорчил, но кроме Ани и Карла никто не подходит. Ко мне хорошо относятся Солсбери, Кайзер и Воннегут (когда им удается вспомнить, кто я такой), но их назвать было бы нескромно, хотя Солсбери и Кайзер говорят по-русски, Воннегут же не подходит ни по каким статьям.

Вы можете сказать, что халтурные лекции читать не следует, и я с Вами тотчас же соглашусь и, действительно, буду готовиться к таким выступлениям добросовестнее.

Хочу также зло напомнить, что когда-то Вы дружили с Карлом и защищали его от нападок, так же, как дружили с Соловьевым, и довольно тесно, а потом разочаровались в обоих, я же с самого начала не почувствовал в Карле близкого человека, и тем более — всегда ощущал наглядное и выразительное гнидство Соловьева, так позвольте же мне сохранить к ним свое безразличие.

Конечно, я обладаю нормальным запасом личной немужественности, даже трусости, и тем более — готовности к компромиссам, но Вы совершенно неправы, думая, что я ставлю свое отношение к Карлу в зависимость от тех благ, которые это может принести. У меня очень много недостатков, среди которых есть, как я убедился, и завистливость, и злорадство и отсутствие мужества, но у меня, и в особенности — у мамы есть такая, довольно заметная черта — мы не переносим, когда обижают наших знакомых, хотя сами мы их часто обижаем. Неодобрительное слово о моем папаше вызывает у мамы истерический припадок, при том, что они развелись в 44-м году и личность Доната — неизменная тема иронических бесед у нас в доме. Я же, например, причинил Лене очень много зла, бываю с ней груб и говорю о ней много плохого, но даже оттенок неприязни к ней со стороны другого человека приводит меня в состояние бесконтрольное и близкое к помешательству. Все это относится не только к родным, но и к друзьям, и даже к знакомым, и даже к не очень хорошим, но знакомым людям, так что даже Шарымову я сам ругаю, а другим ругать препятствую. Кстати, она в чудовищном положении — без сожителя, который ее бросил, без жилья, без зубов, без денег и без работы.

Я не хочу сказать, что это — замечательное качество, но оно полностью исключает ситуацию, при которой кто-то высказался бы о Вас неодобрительно и не встретил самого энергичного протеста.

Я знаю, Вы не из тех людей, перед которыми надо прятать свои достижения и выпячивать неудачи, чтобы не возбудить в них горькой обиды. И все-таки, формулировка: «кругом успехи» не совсем ко мне подходит. «Ньюйоркер» очередной рассказ забраковал, гугенхеймовской степендии — не дали, а главное — я совершенно окончательно проиграл дело с газетой, которой отдал много времени и с которой связывал все свои планы. Газета мне в нынешнем виде и положении опротивела, но я не учел какой-то иррациональной связи и теперь уподобился спортсмену, который долго тренировался, затем разлюбил и бросил спорт, но организм его продолжает жить в режиме больших нагрузок. Кроме того, получилось так, что ультиматум Дэвиду предъявляли Петя, Саша и я, а когда Дэвид твердо отклонил наши требования, выполнять условия решился я один, а Петя и Саша остались в газете, хоть и убрали свои фамилии и, более того, выказали полное непонимание мотивов моего поведения, которое хоть и с большим опозданием и с многочисленными оговорками, все же являлось принципиальным. Скоро я приеду и расскажу все подробности.

Заработок на «Либерти» не регулярный и всегда может прерваться, что и случалось неоднократно, и один раз — на 14 недель, литература при всех моих «успехах» прокормить не может, и в результате я не совсем представляю, как зарабатывать на жизнь.

К этому можно прибавить кризис моих отношений и нахождение в гнусной здешней среде, ужас которой заключается в том, что всякая оплачиваемая гуманитарная деятельность является тут крайне дефицитной, и за право на такую деятельность люди готовы убить друг друга. Если позвонить десяти моим знакомым и предложить мою должность, то все десять немедленно ее займут, не сочтя нужным позвонить мне и узнать, в чем дело, что, собственно, и произошло с Перельманом, который не захотел в свое время посоветоваться со мной, уселся в мое злосчастное кресло, после чего лишился двенадцати тысяч долларов и был физически выдворен Меттером из редакции с помощью четырех полисменов.