Амальгама счастья - Олег Рой

Она часами бродила по улочкам старого города; заходила в маленькие антикварные лавочки, нарочитая скромность и пыльный полумрак которых были обманчивы – безделушки здесь стоили целое состояние; пила кофе с домашними сливками на широких террасах, украшенных цветами; каталась на лодке по озеру… О, разумеется, не в одиночестве: Вера Николаевна считала Дашу слишком юной и неопытной, чтобы отпустить одну в незнакомый мир. И ждать бы девушке у моря погоды, если бы… Если бы не Марио!

Однажды они с ним с утра принялись высчитывать ту степень родства, которая могла бы связывать их, и к полудню бросили эту затею, раздосадованные решительной невозможностью свести концы с концами в хитроумных сплетениях генеалогического древа. Впрочем, был ли двадцатидвухлетний Марио Даше кузеном или дядей, связывало их семиюродное или десятиюродное родство – это было неважно; важной же оказалась для них их взаимная, неожиданно вспыхнувшая симпатия, радость лучших дней молодости, которую они разделили друг с другом, еще не подозревая, как коротки эти дни, их шутки и игры, легкое подтрунивание друг над другом и острое ощущение неповторимости происходящего с ними, недооцененное ими до конца и не получившее выражения в словах…

– Ты не влюбилась ли часом? – спрашивала ее Вера Николаевна, бросая на Дашу пристальный взгляд сквозь очки поверх кофейной чашки. Девушка с аппетитом намазывала неизменный утренний рогалик джемом, хватала из вазы, достойной стать образцом для какого-нибудь голландского натюрморта, безупречно гладкое яблоко и, уже выскакивая из-за стола, на ходу отвечала:

– Бог с тобой, бабушка! У меня же здесь нет никаких знакомых, кроме Марио!

– Я как раз про него и спрашиваю, – с деланой терпеливостью вздыхала зловредная старуха и прибавляла: – Учти, он никогда на тебе не женится. Это слишком неравный брак! И у него, надеюсь, достаточно вкуса, чтобы не преподносить своим родителям сюрпризов и не устраивать мезальянсов…

Даша смеялась в ответ, махала рукой и мчалась к тому единственному, кто, неосознанно для нее самой, уже занимал все ее мысли…

А вечером все начиналось сначала. Вера Николаевна заходила к девушке в спальню и, удобно усевшись с пасьянсом за маленьким инкрустированным столиком, принималась перечислять достоинства молодого человека.

– Он умен и образован, – размеренно говорила она, зорко поглядывая на карты, – его ждет, судя по возможностям семьи и его собственным дарованиям, великолепное будущее. Он из тех людей, которым воспитание позволяет чувствовать себя своим в любом, самом высокопоставленном окружении, а его врожденный аристократизм и чувство меры делают его появление уместным в лучшем обществе Парижа, Рима, Нью-Йорка или Токио – безразлично… Он очень увлечен своей карьерой адвоката, и, кстати, говорят, у него десяток любовниц…

– Мне нет дела до его карьеры и его любовниц, бабушка! – отвечала Даша. Может быть, в этот момент в глазах ее загорался бесовский зеленый огонек, или чуть резче обычного изгибались уголки губ, или рука застывала со щеткой над копной льющихся платиной волос – кто знает?.. Кто может знать, что творится в уме, в душе у пятнадцатилетней девчонки, упрямой и испуганной, озадаченной пробуждением первых чувств, ни в чем не сознающейся себе самой – и, уж конечно, тем более окружающим?..

Похоже, однако, что Дашины чувства и молниеносное развитие ее отношений с Марио беспокоили только Веру Николаевну. Родители юноши, напротив, всячески поощряли его общение с красивой девочкой из России – страны, которую они привыкли считать своей исконной родиной. К тому же они видели в Даше именно родственницу и, пожалуй, совершенно не были склонны драматизировать ситуацию или вообще придавать ей серьезное значение, не усматривая в девушке никакой опасности, а тем более – матримониальных намерений, которых не смогли бы одобрить.

Благодаря бабушке Даша неплохо объяснялась по-французски, а Марио, как и все в этой семье, получал в детстве уроки русского языка, и их смешное, чуть неуклюжее двуязычие в общении служило для них самих предметом постоянных шуток, милых двусмысленностей и забавного пикирования. Он первым помог ей научиться ценить оперу, заставив высидеть несколько скучных для нее поначалу вечеров в Гранд-Театре, а она уговорила его повезти ее в Монтре, на джазовый фестиваль, которым бредила и о котором страстно мечтала еще дома, в Москве. Он научил ее лакомиться той восхитительной смесью вина и сыра, которой по праву гордятся швейцарские гурманы, а она сделала из него, заядлого кофемана, ценителя чая с мятой и душицей – без тканевого полосатого мешочка с этими сушеными травами бабушка Вера Николаевна никогда не отправлялась в путешествие, будь то некогда дача в Крыму или теперь – Швейцария. Марио привел Дашу в русскую церковь, где когда-то крестили дочь Достоевского, и она долго молча стояла перед византийскими росписями, вдыхая пыль веков и аромат величия, так свойственный православным храмам, где бы они ни находились. В свою очередь, девушка открыла для друга наслаждение живописью, к которой в отличие от музыки он считал себя достаточно равнодушным, и была неутомима в совместных походах по женевским галереям, где с увлечением объясняла ему разницу между мировосприятием Сезанна и Ренуара…

Ни он, ни она не называли то, что происходило между ними, любовью или даже влюбленностью. Просто Женева была очаровательным праздником – и Марио дарил милой русской девочке с чуть удивленными светлыми глазами этот праздник легко и щедро, не задумываясь о том, как много дарит ему сама Даша. Просто стоял июль, и уже начинали падать звезды, и город одурманивающе благоухал озерной водой и пряной зеленью трав, и красивые люди шли по красивым улицам, наслаждаясь вечной музыкой старого города…

Однажды, уже перед самым Дашиным отъездом, они сидели в маленьком ресторанчике неподалеку от ратуши. Марио заказал чудесную озерную рыбу – Даша никогда и нигде потом не пробовала ничего подобного – и легкое холодное вино из местных виноградников. Время шло, падали минуты, пели птицы, и девушке казалось, что это никогда не кончится, что мир остановился и замер, словно повиновавшись властному щелчку фотографа. Чуть опьянев от выпитого вина, порозовев от счастья, она неотрывно смотрела в его синие, как будто озерные глаза. Его взгляд нежно скользил по ее губам, ее груди под распахнутым вырезом легкого голубого платья, ее левой руке, уроненной на стол и играющей складками скатерти… Подошел официант, Марио глянул на него изумленно, будто вопрошая, откуда тот взялся в самый неподходящий момент, Даша засмеялась, разрывая заколдованный круг молчания, и все стало, как бывало прежде, они заторопились, задвигались, и то великое, нежное, что только начиналось еще между ними, умолкло и стихло, не названное по имени, и больше уже не вернулось, забытое под ворохом предотъездных хлопот и бабушкиного ворчания…

После, дома, в Москве, Даша окунулась в привычную жизнь и обычные школьные заботы, и Марио мало-помалу занял в ее душе то место, которое юные девушки отводят романтическим, кратковременным, случайным поклонникам, – он стал для нее всего лишь поводом для таинственного шепота с подружками, героем короткого сладкого сна, причиной для случайного вздоха… Даша никогда не забывала своего мимолетного друга – и никогда не помнила его по-настоящему. Пока жизнь не предъявила ей свою грустную правду во всей ее полноте и неприкрытости.

Глава 8

– Ты все еще здесь, Дарья? Я ведь просил тебя вернуться к гостям.

Девушка вздрогнула и обернулась. В голосе Сергея Петровича, резко оборвавшем ее воспоминания, вырвавшем ее из состояния полузабытья, звучала неприкрытая злость. Это было так странно, непонятно, так ничем не оправдано. Даша растерялась и не сразу смогла найти слова для оправдания. Да и в чем, собственно говоря, ей было оправдываться?..

– Извините меня, дядя. Я не думала, что вам это неприятно… что мое присутствие в этой комнате нежелательно для вас.

Надо бы рассказать ему о бабушкином письме, о Фонде, мелькнуло у нее в голове. Но как расскажешь, если она и сама толком ничего не знает, не видела бабушкиных распоряжений, если до сих пор нет у нее в руках никаких документов?.. А Сергей Петрович тем временем уже отвечал на ее фразу, еще суше и сдержанней, чем когда бы то ни было:

– Присутствие действительно неприятно. Но не только твое, а вообще чье угодно. Не забывай, пожалуйста, что здесь до сих пор хранятся все ценности матери – не только в закрытом сейфе, но и открыто, на виду… Ты же не хочешь никаких осложнений? Не хочешь оказаться под подозрением, если вдруг что-то пропадет?

Даша, в это время рассеянно убиравшая бархатный альбом на место, решила было, что он шутит, и с готовностью к улыбке вскинула на дядю свои огромные прозрачные глаза; но лицо его было абсолютно серьезным. Сочтя за благо не задавать больше никаких вопросов, девушка молча выскользнула из комнаты и, пройдя мимо роскошного стола в гостиной, попрощавшись с кем-то кивком, а с кем-то короткой отрывочной фразой, покинула дом на Смоленской площади. Она не знала еще, что покидает его навсегда, но сердце сжалось, когда она в последний раз бросила взгляд на знакомые окна. Ей показалось, будто она видит там, наверху, в полуосвещенной спальне, бабушкин силуэт – та всегда провожала Дашу, стоя у окна, придерживая руками тяжелые шторы. И в этот раз силуэт приник к стеклу, привычно махнул рукой и навсегда растаял в матовом свете уличного освещения.