Каменный плот - Жозе Сарамаго

А на следующий день, поутру явилось ещё несколько важных, чинных, прекрасно одетых господ и в приличествующих случаю выражениях от имени республики и правительства оной предложили Жоакину Сассу и Педро Орсе следовать за ними, и был среди них советник посольства Испании, приветствовавший своего соотечественника с неприязнью столь явной и нескрываемой, что источником её могло быть лишь ущемленное национальное чувство. Пояснили, что речь пойдет о небольшом и кратком допросе поверьте, это почти формальность — который, быть может, добавит новые материалы к обширному досье, собранному на Пиренейский полуостров, отделившийся от континента, судя по всему, бесповоротно и, так сказать, окончательно. Жозе Анайсо попросили не беспокоиться, усомнившись, очевидно, что он наделен даром завораживать и увлекать за собой, сравнимым лишь с талантами Гаммельнского крысолова, да и скворцов, как на грех, в это время не было видно, они в полном составе проводили рекогносцировку лиссабонских небес, а в сети, предательски разложенные на гостиничной крыше, угодили лишь четыре бродячих воробья — их должен был бы ждать иной конец, да, видать, не судьба. Как раз судьба, только вот чья? — иронически спрашивает нас некто, и нам, благодаря этому неожиданному и постороннему вмешательству, придется усвоить(что вопреки народной мудрости, гласящей: «Своей судьбы никто не минует», всегда может выпасть нам чужая судьба, в точности так, как случилось с воробьями, которых постигла участь, уготованная скворцам.

И Жозе Анайсо, оставшись в холодке поджидать своих товарищей, попросил принести ему газеты: все интервью были на первых полосах, с фотографиями и кричащими заголовками — ЗАГАДКИ СТАВЯТ НАУКУ В ТУПИК, НЕВЕДОМЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ СОЗНАНИЯ, ОПАСНАЯ ТРОИЦА, ТАЙНА ОТЕЛЯ «БРАГАНСА» — черт, как старались мы не называть отель, а газетенка взяла да выболтала — и БУДЕТ ЛИ ИСПАНЕЦ ВЫДВОРЕН НА РОДИНУ? Время шло, пора было обедать, но о Жоакине и Педро не было ни слуху ни духу, и обуянный тревожными думами — арестованы, посажены? — потерял Жозе Анайсо аппетит. Я ведь даже не знаю, куда их увезли, вот дурень, надо было хоть спросить, да нет, надо было ехать с ними, нельзя было оставлять их в такую минуту, ну, ладно, психовать не стоит, все равно бы не позволили, даже если б я и попросил, тем более, что я был очень доволен(что меня оставили в покое, я — трус, слизняк, да нет — хуже: тот хоть дергается, а я застыл на месте, и по суровости последнего высказывания можно судить, до чего дошел Жозе Анайсо, какой степени негодования против самого себя достиг он, и плохо только, что нам не дано знать, какое место занимала искренность в вихре этих противоречивых чувств и мыслей, а потому, как видно и как водится в жизни, благоразумней будет воздержаться от окончательных выводов, покамест не последует поступков. Сначала он пошел к управляющему спросить, не слышно ли чего о том, куда, хотя бы примерно, попали его товарищи, как называется, где помещается ведомство, которое могло ими заинтересоваться, но в ответ на все эти вопросы слышал лишь: Нет, сеньор, не знаю никого из этих сеньоров, никогда прежде не видал, ни наших, ни испанца из посольства, и когда прозвучало это слово, Жозе Анайсо вдруг озарило: Конечно, в посольство, в посольство надо бежать, там все знают наверняка, и тотчас же, поскольку озарения поодиночке не ходят, пришла другая блестящая мысль: И дать знать в газеты, репортеры моментально все разнюхают, выйдут на след исчезнувших.

Жозе Анайсо легким шагом поднялся к себе в номер, чтобы надеть другие башмаки и почистить зубы, и обыденность поступков вовсе не противоречит самым решительным намерениям — вспомните хоть простуженного Отелло, который, как это ни смешно, высморкался, прежде чем задушить Дездемону, а та, в свою очередь, несмотря на нехорошие предчувствия, не заперлась на ключ, но, впрочем, жена никогда не откажется принять мужа, даже если догадывается, что он идет её убивать, а Дездемона к тому же знала, что в комнате её — лишь три стены, и примерно в этих же декорациях чистил зубы, сплевывая в раковину, Жозе Анайсо, когда послышался стук в дверь. Кто там? — спросил он, не ожидая ничего хорошего и уж подавно не надеясь услышать произнесенное Жоакином Сассой: Это мы, давно уж вернулись, и в самом деле из-за двери отозвался голос горничной: Горничная. Одну минутку, сказал он, завершил свои гигиенические процедуры — вымыл, вытер лицо и руки и открыл. А горничная — самая обыкновенная гостиничная прислуга, и жизнь её лишь по касательной и лишь на краткий миг, нужный для того, чтобы передать сообщение Жозе Анайсо, соприкоснется с бытием его самого и его спутников, нынешних и грядущих; такое часто случается — и в театре и в жизни не обойтись без человека, который в нужную минуту стукнет в дверь и скажет: Вас там спрашивает какая-то дама. Удивленный Жозе Анайсо облекает свое удивление в слова: Меня? — а горничная добавляет то, что считала необязательным сообщать сразу: Она хотела видеть вас троих, но поскольку тех двух сеньоров нет, и Жозе Анайсо, подумав: Журналистка, сказал: Сейчас спущусь. И горничная уходит — уходит навсегда, она канет в небытие, она нам больше не понадобится и не будет у нас никаких поводов вспоминать о ней, помнить её, пусть и не испытав никаких чувств. Пришла, постучалась, передала что велено и что по неведомой нам причине не сообщили по телефону — быть может, оттого это случилось, что жизнь любит время от времени поддать драматизму, ведь в самом деле не сравнить телефонный звонок со стуком в дверь, а безразличное «слушаю» — со встревоженным «кто там?», которому предшествует недоуменно-невысказанное «кто бы это мог быть?» Мы-то с вами знаем, что пришла горничная, но это лишь половина ответа, а, может, и ещё меньше, и потому Жозе Анайсо, спускаясь по лестнице, твердит: Кто бы это мог быть? — позабыв, что в первую минуту подумал о журналистке, есть такие мысли, которые будто для того только и созданы, чтобы на время замещать другие, более весомые, а потому и приходящие в голову с небольшим опозданием.

В отеле, как и во всяком доме, откуда ушла беспокойная жизнь, царит покой, но, слава Богу, ещё не вечный, и в опустелых помещениях, не успевших пока прийти в запустение, ещё не смолк отзвук недавно раздававшихся там голосов и шагов, ещё слышен прощальный плач, шепот разлуки. За стойкой портье, на фоне полочек с ящичками, куда кладут ключи от номеров, записки постояльцам и счета, управляющий что-то пишет в книгу или из книги переписывает, он человек деятельный, даже если делать нечего. Когда Жозе Анайсо проходит мимо, он бровями, глазами и подбородком показывает ему в сторону гостиной, и Жозе Анайсо тем же манером отвечает: Знаю, на немое сообщение: Вас там ждут. В дверях он остановился и увидел молодую женщину, а вернее — девушку, разумеется(это она его ждет, больше некому, поскольку больше там нет никого, и несмотря на то — или благодаря тому? — что задернутые шторы создают полумрак, она кажется ему привлекательной, даже красивой, на ней брючки и жакетик того цвета, который, кажется, называется «индиго», что ещё не свидетельствует о её принадлежности к журналистике, как, впрочем, и вообще ни о чем не свидетельствует, но вот что странно: рядом с её креслом стоит небольшой чемодан, а на коленях у неё лежит палка — не большая и не маленькая, не меньше метра, не больше полутора производящая на нашего героя сильное действие: неужели она и по улицам с палкой шла? Нет, не журналистка, решил Жозе Анайсо, заметив, что рядом нет орудий труда — блокнота, шариковой ручки, диктофона.

Гостья поднялась при его появлении, и это неожиданное движение потому неожиданное, что по всем правилам хорошего тона и законам этикета даме надлежит оставаться на месте и ждать, покуда мужчина не подойдет к ней и не произнесет приветственных слов, после чего она в соответствии со степенью близости и характером своих с ним отношений и просто характером должна протянуть ему руку или подставить щечку для поцелуя, при этом улыбнувшись женской улыбкой — любезно, многозначительно, с тайным умыслом, с явным намеком, ну, словом, смотря по обстоятельствам, — и даже не движение, а само присутствие женщины в четырех шагах от него проняло замешкавшегося на пороге Жозе Анайсо внезапным ощущением: так ускорило свой бег время, что зеркало-свидетель не поспело за ним, ибо в предыдущий миг в нем отразились ещё незнакомые друг другу люди, а по эту сторону рамы и стекла двое начали узнавать друг друга, узнают, ну вот и узнали. Это движение, о котором в предыдущий миг сказать было нечего, превратило пол в качающуюся палубу корабля, медленно возносящегося на гребне волны и рушащегося вниз: не следует путать это с уже известным нам содроганием, описанным Педро Орсе — не кости у Жозе Анайсо завибрировали, нет, он физически ощутил всем своим телом, как Пиренейский полуостров, называемый так только для удобства и по привычке, обрел плавучую природу, двинулся по воде: раньше он все это знал, а теперь нутром почувствовал, что так оно и есть. И вот, благодаря этой женщине, а, может быть, и не ей самой, а той минуте, когда он её увидел, ибо в счет идут только те минуты(когда что-то происходит, Жозе Анайсо перестал быть всего лишь одушевленным манком для скворцов. Он делает к ней шаг, и приложенная для этого сила складывается с теми, что, не встречая сопротивления, влекут корабль с отелем «Браганса», уподобившемуся резной фигуре у него на носу — простите за явную неуместность выражений. Изъясняюсь как могу.