Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

по обыкновению начал просматривать «Санкт-Петербургские ведомости». Прочел о смерти прусского короля Фридриха Второго, случившейся вследствие простуды на семьдесят пятом году жизни. Сообщалось, что в свои предсмертные минуты в потсдамском дворце Сан-Суси король якобы прошептал: «Я устал править рабами». В газете говорилось также об усилении военного флота Османской империи и прибытии английской дипломатической миссии в Стамбул.

Пробежал глазами несколько объявлений. Предлагались в продажу жеребцы, коровы, гончие псы, малосольная осетрина (астраханский купец Халдеев), лиссабонские апельсины и грецкие оливки. Смоленский помещик Гирин обещал солидное вознаграждение за пойманных беглецов-крестьян, «особенно за парня двадцати двух лет, светловолосого, два аршина, шесть вершков роста».

«Пишут из Лондона, — прочел с удивлением, — что некто показывает там за деньги свинью, являющуюся чудом остроумия и учености. Знатные особы и низкого положения люди толпятся, чтобы за один шиллинг иметь удовольствие поговорить с этой удивительной свиньей. Хотя мы много слышали и читали про ученых свиней, но с сией четвероногой ни одна не может сравниться. Она пророчествует и отгадывает загадки. Передают, — не мог поверить написанному Попов, — что свинья приглашена в Оксфорд, чтобы там решать некоторые важные вопросы, в которых ученые мужи до сих пор не пришли к согласию».

Художник-швед Бенжамен Патерсен указывал адрес на Васильевском острове, по которому все желающие могли заказать у него картины и рисунки. Рядом крупными, жирными буквами было напечатано, что в Киевской губернии продается имение вместе с дворовыми и крепостными крестьянами. Хозяин сообщал, что последних можно покупать как семьями, так и порознь.

Попов напряг зрение, поскольку буквы почему-то зашевелились и начали расползаться по газетному листу, как муравьи. «Семьями и порознь», — повторил он, отыскивая запомнившиеся слова, но они расплывались перед глазами серым, бесформенным пятном, и невозможно было выделить в нем хотя бы одну букву.

В девять утра слуга Попова, отставной солдат Анисим, положил на кофейный столик своего хозяина сложенную вчетверо записку. В ней было всего три слова, написанных знакомым размашистым почерком: «Собирайся, едем. Потемкин».

III

Андрей вторую неделю шел вдоль Днепра и словно бы возвращался в свое детство. Не думал, что́ ждет его впереди, какие неожиданности и огорчения готовит ему судьба. Подчинялся огромной силе, которая толкала его вперед, влекла в родные степи, на Буг, к морю, о котором так хорошо умел рассказывать Суперека. Возможно, надеялся увидеть и самого дядьку Илька или хотя бы напасть на его след? Боялся даже себе признаться в этом. Сколько воды утекло, как круто все повернулось на этой земле. Изменилась она. В безлюдной степи появились имения колонистов (слух нередко ловил чужую речь), задымили стекольные и лесопильные заводы, стало больше ветряных и водяных мельниц. По пыльным дорогам тянулись на юг длинные обозы телег, груженных лесом, камнем, огненно-красным кирпичом. Встречались тяжело нагруженные возы в сопровождении конвоя. «Наверное, с какой-то ценной поклажей», — догадывался Чигрин. Слышал от прохожих, с которыми приходилось встречаться в дороге: строятся большие города в гирлах Днепра, Буга. А самый большой, говорили, якобы где-то здесь, поблизости.

Усталый, проголодавшийся (с самого утра и маковой росинки во рту не было), он и не заметил сразу маленькую перекошенную мазанку, которая, подобно ласточкиному гнезду, прижималась к глиняной круче. Он шел берегом, собирая сухой плавник для костра, чтобы не замерзнуть ночью, и вдруг услышал почти над головой негромкий окрик:

— Эй, парень, почему же проходишь мимо хаты? Ночь ведь на носу.

Чигрин остановился, поднял глаза. В лощине между двумя холмами, поросшими редким кустарником, виднелась человеческая фигура. Огонек трубки осветил на короткий миг темное, покрытое седой щетиной лицо, длинные обвисшие усы. Запахло горьковатым табачным дымком.

— Чего же ты стоишь? — снова подал голос человек, придерживая рукой трубку. — Может, заночевать негде, так вскарабкивайся сюда. Под стрехой — не под небом. И дровишки неси, раз уж собрал. Уху сварим.

Незнакомец держался и говорил уверенно, будто уже все знал про Андрея и ждал только, когда тот появится под кручей, чтобы позвать к себе. Чигрин не стал упираться. Хватаясь руками за кусты дрока и чернобыльника, начал взбираться по крутой, еле приметной в сумерках тропинке. Добравшись до ложбины, увидел выше, на холмах, какие-то руины. В полуразрушенных стенах зияли отверстия для дверей и окон. Местами из зарослей колючего татарника и дерезы выпирали обугленные обломки досок и бревен. Оттуда веяло кладбищенским запустением. И если бы не спокойный, доброжелательный голос, прозвучавший недавно, да не побеленные глиняные стены приземистой избушки под камышом, Андрей и на короткий миг не остановился бы возле немого пожарища, которое своим мрачным видом навевало жуткие мысли.

— Не бойся, подходи ближе, — сказал мужчина, заметив нерешительность Андрея, — здесь, кроме нас с тобой, — ни одной живой души, не с кем и словом переброситься, живу отшельником.

С близкого расстояния он выглядел более оживленным, чем это показалось вначале Чигрину. Его седая голова была на уровне груди парня. Он потрогал своими цепкими руками его крутые плечи.

— Вот это казак! — восторженно сверкнул в сумерках белками глаз. — Давненько уже таких не встречал, разве лишь в молодости. Только когда это было, страшно даже вспоминать!

И сразу же принялся расспрашивать Андрея, давно ли в дороге, куда держит путь. Его смугловатое до черноты, горбоносое лицо напряглось, когда Чигрин сказал, что намеревается побывать на Гарде, а если удастся, то и на Ягорлыке, о котором столько слышал от дядьки.

— Послушай старого Данилу Журбу, — посоветовал хозяин, разводя огонь. — Не смотри, что я доживаю свой век на пепелище. Жизнь потерла меня, будто на каменных жерновах, многому научила... — Он разжег от трубки горсть сухой травы, засунул ее под ворох сушняка и, раздувая пламя, обернулся к Чигрину: — Не ходи на Гард. Нет его. Разрушены все хутора рыбацкие, а земли царица раздала своим рыжим немчикам. Сунешься туда — сразу в ярмо запрягут.

— Уже запрягли, — сказал Андрей. — Теперь всюду одинаково. От своих еле шкуру спас.

— Да, да, и свои, землячки наши, распоясались, — согласился Данила. — Дорвались до чинов и полосуют степь, как ситец на портянки. Все им мало. Людей присваивают, истязают, будто нехристи.

— А почему же терпим, почему же шеи свои подставляем под хомуты? — сердито кинул Чигрин.

Данило промолчал. Подложил сушняка в костер, приладил на рогульках закопченный чугунок.

— Жиденькая уха сегодня получится, — перевел разговор на другое. — Ты уж извини, проходила нынче рыбка мимо моей сети, всего два линя заплуталось...