Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

Андрей смотрел на красноватые языки пламени, вдыхал щекочущий запах ухи и думал, не снится ли ему все это, и тут снова раздался глуховатый голос Данилы:

— Спрашиваешь, почему терпим? А куда же плотве против щук? У них сила. Хотя... — он прищуренно посмотрел на Чигрина, — и щукам бывает туговато... Видишь вон те камни обгоревшие? — кивнул через плечо. — А какое имение стояло! Хоромы. Панский дом, конюшни, амбары, две водяные мельницы. И все с дымом пошло к чертям собачьим.

— Подожгли, что ли? — поинтересовался Андрей, придвигаясь ближе к Журбе.

— Ну да, подожгли, такого петуха пустили, что даже в Днепре шипело. И по заслугам, — добавил жестко. — Не будь бешеным псом, хотя ты и помещик, хозяин.

— А откуда же он? — спросил Чигрин.

— Да вроде бы здешний, Лавренко или Равленко, леший его знает, что за отродье...

— Очень строгий?

— Не доведи господи! Я муку мешками на своем горбу таскал от мельниц в амбары, по крутизне. Так, веришь, передохнуть не разрешал. Носи, пока не упадешь, дух не испустишь. Ну как, спрашивается, дальше жить можно было? Вот и высек кто-то пучок искр в полночь. Как вспыхнуло, как охватило пламенем все постройки, думали, сгорел и пан со своим добром, отдал наконец черту душу. Дым столбом, огонь аж гудит. К имению не подступиться... А он, собачий вылупок, уцелел, — развел руками Данила. — Сказано ведь, нечистому и в пекле холодно.

— И что, нашли поджигателей?

— Пятерых в сырой яме сгноили, — склонил Журба седую голову. — Виновных или невиновных — никто не знает. А Равленко еще злее стал. Бегал как полоумный. Принялся строить новое имение. Еще большее. На пожарище. Вот уж настоящая каторга наступила! Весь день жнешь, косишь или цепом машешь на току. Аж кости ломит, а вечером гонят валить сосну, дубы, обтесывать бревна или в глинище за три версты отсюда. Веришь, света белого не видел.

— Неужели отстроил? — удивился Чигрин, посматривая на густое переплетение дерезы.

— А то как же! Дубраву за Хрящеватым курганом вырубил начисто. Мастеров разных навез из самого Киева. Гнули спины на этих кругах до самого Рождества. Стыли на морозе, недоедали... Даже вспоминать не хочется. А куда денешься?

Журба снял с рогулек и поставил перед гостем чугунок с ухой.

— Ешь, пока не остыло, — расшевелил палкой жар, который уже стал покрываться седым пеплом, и улыбнулся какой-то своей мысли. — А весной, когда уже убыла вода в Днепре и начали сеять хлеб, — заговорил словно сам с собой, — новое имение вспыхнуло так, что уже и тушить его было ни к чему — со всех сторон. Горело два дня и две ночи, сажа вверху летала, будто стая черных ворон.

— Все-таки прикончили помещика? — с надеждой в голосе спросил Андрей.

— Где там! Снова ускользнул! Такая дрянь ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Поговаривали, правда, что вроде бы околел той осенью — от злости. А сынок — вылитый папаша — проклял это место на веки вечные. Крестьян своих распродал, а сам якобы метнулся куда-то на Буг. Там, говорят, земли у него еще больше.

Чигрин слушал рассказ Журбы, а у самого перед глазами оживала собственная жизнь: изнурительная работа в помещичьих имениях, стычки, побеги, скитания. Чего только не изведал он за свои короткие двадцать пять лет! Может, из-за того, думал он, и приходится страдать, что не молчал, когда видел несправедливость, никогда не позволял унижать собственное достоинство.

— Потому-то и не советую я тебе появляться на том Гарде, — светил в темноте угольком трубки Данила Журба. — Упаси боже попасть на глаза сынку Равленки или пришельцам ненасытным.

— А куда же мне, в монастырь? — спросил Андрей, с грустью вспомнив своего товарища.

— Ну да, с твоей силушкой только поклоны бить, — услышал едкое. — Хочешь, оставайся здесь.

— На проклятом месте? — в свою очередь уколол Чигрин.

— Кому проклятое, а кому и святое, — не сразу ответил Журба. — Мне здесь век доживать, а ты — вольный казак. И знаешь, что я тебе скажу, хлопче? Пойди к Грицку Нечесе, не пожалеешь.

— Что-то не помню я такого, — наморщил лоб Андрей.

— Вот так раз! А еще хвалился, что из казаков, — удивился Журба. — Кто же на Сечи про Грицка не слышал, заступника нашего!

— Постойте, дедушка, не про Потемкина ли вы говорите? — оживился Андрей.

— Потемкин — это для панов больших, графов там и князей из Петербурга, — сказал Журба. — А в нашем Кущевском курене он значился как казак Нечеса — верный товарищ...

— Хо-о-орошего товарища вы себе нашли, — не удержался Чигрин, — он от Коша и следа не оставил, даже свой курень разнес до основания, а казаков панам раздал. Вот уж заступничек!

Данила будто поперхнулся. Хотел сразу ответить Андрею, но только безмолвно шевелил губами.

— И кто тебе, парубче, наплел глупостей? — сказал наконец обиженно. — Разрушал все Текелия, енерал царицын, он Сечь испоганил. Я сам видел, как его войско громило курени наши, как связывали и бросали в погреб всех, у кого было оружие и кто защищался.

— А Потемкин вроде бы и не знал об этом? — сдерживая в себе возмущение, кинул Андрей.

— А кто бы ему сказал? Да Грицко мигом прискакал бы на Сечь. Окрутила его царица, вокруг пальца обвела, а войско аж из турецких земель послала, тайком от Нечесы.

— Тайком?! — Чигрин чувствовал себя обманутым. Недоумевал: подшучивает над ним Журба или в самом деле верит собственным байкам. — А кто прогнал казацкую депутацию, кто кричал Головатому, что Сечь как бельмо на глазу и не может дальше существовать?..

— Чего только не болтали, а ты слушал, — повел на него белками глаз Данила, и Андрею даже не по себе стало от этого косого взгляда. Он мысленно даже упрекнул себя: «Неблагодарный, с тобой обошлись по-человечески, приютили, накормили, почему же ты перечишь старому человеку, почему уперся, будто сам ездил в Петербург с этой депутацией? А где ты был, что знаешь?»

Данила молчал, сидел, сгорбившись, над угасшим уже костром, и Чигрин, чтобы хоть как-нибудь загладить свою вину, спросил примирительно:

— А где же теперь искать этого Потем... Грицка Нечесу? — поправился он.