Восстание - Ливиу Ребряну

Бабка Иоана, убедившись, что поросенок не столько ест, сколько расплескивает пойло, отобрала у него чугунок, бормоча: «Видать, ты уж наелся, неслух, теперь тебе побаловаться охота, а я гнись в три погибели, все жилки на ногах дрожат!» В ответ поросенок довольно хрюкнул и принялся разыскивать на земле кусочек послаще. Не найдя ничего, он попытался побежать за хозяйкой, но веревка, которой он был привязан к колышку, удержала его на месте. Собаки не отставали от бабки Иоаны, и она, дойдя до двери, поставила чугунки у порога. «Нате, жрите тоже, будьте вы неладны!» Пес метнулся к пустому чугунку, понял, что ошибся, оскалился на щенка, сделавшего лучший выбор, и, так как тот не отошел подобру-поздорову, схватил его за загривок и как следует оттрепал, чтобы научить уму-разуму. Лишь затем он принялся жадно уплетать варево, не обращая внимания ни на жалобный визг щенка, ни на ворчание бабки: «Никак не помиритесь, треклятые!»

Мальчишка продолжал как ни в чем не бывало раскачиваться на калитке, будто не слышал окрика бабки Иоаны.

— Ты что же, проказник окаянный, не слышишь, что я тебе говорю? Сорвешь калитку с петель! — разъярилась еще пуще бабка. — Убирайся-ка лучше домой, дай хоть чуть передохнуть, а то все лето ели меня поедом, ты и тот второй, оглашенный! Что у тебя, родителей нет? Чего слоняешься по улице да по чужим дворам?

Мальчишка и не подумал бы уйти, но тут раздался другой голос:

— Нику, ступай домой к мамке!.. Слышишь, Никушор?.. Нечего там торчать, слушать, как она тебя клянет!

Василе Зидару жил через дорогу. Его жена, бабища гренадерского роста, была до того зла на язык, что ей никто не смел перечить. Их белобрысый, пухлый сынок только ее боялся и слушался. Все остальные домашние баловали мальчишку и терпеливо сносили его шалости. У Зидару сперва родились подряд три дочери и ни одного сына, а Нику появился на свет после того, как все дочери уже вышли замуж. Матери даже стыдно было, что господь покарал ее, заставил на старости лет рожать и выхаживать малыша.

Пока Нику слезал с калитки и переходил дорогу, бабка Иоана взяла два кувшина и поплелась к колодцу в конце улицы, рядом с жандармским участком. Собаки весело затрусили за ней, старательно обнюхивая все ворота и канавы, словно что-то там потеряли. Нику вошел было в отцовский двор, но не вытерпел, схватил самодельный кнутик и стрелой кинулся за бабкой. Тут же он вспомнил, что у них тоже есть собака, и метнулся обратно. У Зидару была белая хромая сука (ее как-то ночью подстрелили жандармы), до того злая, что днем ее держали только на привязи, опасаясь, как бы она не искусала прохожих. Нику еще не успел развязать веревку, как бабка Иоана вернулась с полными кувшинами. Мальчик пошел за ней во двор, упрашивая:

— Бабушка, можно мне поиграть с твоими собаками и с нашей?.. Можно? Ну, бабушка!

Бабка не ответила. Нику привык играть у нее во дворе, так как до недавнего времени у старухи жил внук, пятилетний Костика, смуглый, как цыганенок, самый отчаянный озорник во всей деревне. Оставшись один, Нику коротал время, играя с собаками, курами или кошкой. Бабка Иоана его бранила и прогоняла, правда, скорее для виду, потому что любила детей и радовалась, когда в ее халупе появлялась живая душа.

Здесь, по соседству с задним двором барского особняка, старуха жила недавно — всего год. Бабке Иоане принадлежал красивый просторный дом на другой улице, за усадьбой арендатора Козмы Буруянэ. Там прожила она всю жизнь с мужем Ионицэ Крэчуном, который умер лет десять назад. Овдовев, бабка не опустила руки, так как и при жизни Ионицэ хозяйство лежало на ней. Муж любил выпить и, чтобы иметь возможность жить в свое удовольствие, всегда старался заполучить какую-нибудь должность — был то старостой, то стражником, то бог знает кем, но неизменно получал жалованье и пропивал его в корчмах. Иоана сама вырастила детей и вывела их в люди. Сын стал секретарем суда в Бухаресте, двух дочерей она выдала замуж за священников, а младшую — Флорику — за парня из их же села, Павла Тунсу. Бабка надеялась, что Флорика и Павел будут ей поддержкой на старости лет, и приняла их к себе в дом. Сын все время звал ее в Бухарест, просил поселиться у него, не маяться больше, отдохнуть после стольких лет тяжелой работы. Но ей не хотелось покидать родные места, где она родилась и состарилась. Бабке перевалило за шестьдесят, и хоть спина ее начала уже горбиться, она еще была полна сил. Крепкая, здоровая, она, не в пример другим старухам, ее однолеткам, хорошо питалась, за столом всегда выпивала рюмочку цуйки, выращивала свинью и домашнюю птицу, имела вдосталь кукурузы.

Когда после семи лет обид и свар бабка Иоана поняла, что с Флорикой ей не ужиться, она решила махнуть на нее рукой и завести себе новое хозяйство. Лучше уж нищета, чем непрерывные ссоры и пререкания, которые камнем ложатся на душу. Еще хорошо, что она не успела раздать детям все имущество и на всякий случай сохранила за собой несколько клочков земли. Так вот и вышло, что в прошлом году они полюбовно разделились. Зять помог ей даже больше, чем дочь. Бабке Иоане принадлежал участок, выходивший на улицу, рядом с барской усадьбой, и она приспособила себе под жилье старый амбар, который перевезли сюда на двенадцати волах. Своими руками она обмазала его глиной изнутри и снаружи и старательно побелила. Наняла человека, который подлатал крышу, поставил печь с куцей трубой, пристроил курятник и закуток для свиньи. Кто-то из соседей подарил ей две ненужные оконные рамы. Три глазка были даже застеклены, остальные она затянула бумагой, полученной от священника. Флорика, когда увидела, как устроилась мать, рассердилась на нее — мать, мол, выставила ее на позор перед всем селом. Но старуха ответила ей горестно:

— Что ж поделаешь, милая, натерпелась я от вас, хватит…

Спустя некоторое время они помирились, и ранней весной Флорика сплавила к бабушке своего старшего сынка Костикэ, чтобы старухе не было так тоскливо, а заодно чтоб и самой избавиться от лишнего рта. Мальчишка озорничал у бабушки все лето и осень, приводил с собой целую ватагу других проказников и перевернул лачугу вверх дном. Несмотря на это, бабка не отправляла внука домой, желая доказать, что и теперь дети больше нуждаются в ней, чем она в них.

Бабка Иоана никогда не была словоохотливой, то и дело хмурилась, но сердце у нее было мягкое, как воск. Чаще всего она ворчала себе что-то под нос или разговаривала со скотиной, которая понимала и слушалась ее лучше, чем люди. Если где-нибудь по соседству назревала ссора, она обычно отмалчивалась, бурча: «Будь оно все неладно!»

— Бабушка Иоана, пес за петухом гоняется! — крикнул Нику, собравшийся было запрячь пса в пару к хромой собаке, чтобы поиграть с ними в лошадки.

— Убирайся, шавка, оставь петуха в покое! — пробормотала бабка, даже не взглянув в ту сторону.

Она спешила приготовить корм курам, которые, пробродив где-то целый день, сейчас, в сумерках, потянулись домой.

Вскоре она, как всегда по вечерам, уселась на пороге с большой миской на коленях и принялась скликать птицу:

— Цып-цып-цып, курочки, цыпляточки, бегите, бегите к мамке!..

Куры и цыплята сбегались со всех сторон, как послушные дети, суетясь и налетая друг на друга у ног бабки. Она их пересчитала. Не хватало двух старых кур и петуха. Старуха высыпала всю миску, отогнала собак, чтобы те не объели кур, и пошла со двора, продолжая призывно кричать:

— Цып-цып-цып, курочки, цыпляточки, бегите, бегите к мамке!..

Только она открыла калитку, как услышала издалека оглушительный грохот и какое-то грозное гудение. На другой стороне улицы она увидела своих кур, купающихся в пыли, и рядом с ними петуха.

Бабка испуганно закричала:

— Цып-цып-цып…

Автомобиль приближался на большой скорости, но птицы не обращали на него ни малейшего внимания. Испугавшись, что машина вот-вот на них наедет, бабка ринулась к ним, чтобы спасти их от верной гибели, но добралась лишь до середины улицы. Чуть не наехав на старуху, водитель резко повернул, и автомобиль пролетел совсем рядом с ней, едва не свалившись при этом в канаву. В машине закричали женщины, и тут же раздался голос жены Василе Зидару:

— Нику, где ты? Смотри, машина задавит!

Бабка Иоана застыла на месте. Обе курицы убегали, испуганно кудахча, но петух, бросившийся на их защиту, остался лежать бездыханным. Старуха подхватила его за крыло и потащила домой, бормоча себе под нос:

— Будь оно все неладно!

Сделав крутой разворот, машина резко затормозила у самой лестницы. Услышав треск выхлопов и кваканье клаксона, Григоре вышел на ступеньки вместе с Титу. Водитель выключил мотор, выскочил и бросился открывать господам дверцы. Укутанные до ушей в шубы и пледы, в защитных повязках и очках, господа напоминали полярных исследователей.

Гогу Ионеску, сидевший рядом с шофером, первым сбросил с себя все, что было на него надето, и ступил на землю. Видно было, что он раздражен и устал с дороги. Пожав руку Григоре, он угрюмо заявил: