Восстание - Ливиу Ребряну

Но Пантелимон прислушивался скорее к сердцу, чем к разуму, и не строил никаких расчетов. Он думал лишь о том, что уедет и не увидит больше лукавых карих глаз Домники, в которых, как ему казалось, скрывались все тайны мира, не увидит ее жарких губ, сулящих ему столько радости. Потому-то был Пантелимон сейчас таким веселым и в то же время несчастным, потому так отчаянно гикал, выкрикивал частушки и плясал, чтобы Домника видела его, слышала и хорошо запомнила, что нет на деревне парня краше и лучше, чтобы не забывала его и не полюбила другого. Домника понимала, что Пантелимон старается ради нее, гордилась этим, стискивала парню руку, изредка прижималась к нему и оглядывалась, словно говоря всем о своем непреклонном решении ждать нареченного.

Верховодил парнями Николае Драгош, брат учителя, настоящий богатырь, — высокий, плечистый, с черными, как вороново крыло, усиками, на редкость умный и трудолюбивый. Чтобы стать настоящим хозяином и одним из самых уважаемых на селе людей, ему не хватало только хорошей жены. Впрочем, слева от него плясала Гергина, дочь Кирилэ Пэуна, так что и в этом отношении Николае не дал маху. Гергина была красавица и единственная дочь у родителей. У Кирилэ здесь, в Амаре, дом, хозяйство и несколько полосок земли, но вот уже год, как он перебрался в Глигану приказчиком к арендатору Платамону и получал там приличное жалованье. Свое хозяйство он взвалил на отца, который, хотя ему уж давно перевалило за семьдесят, был еще крепок и орудовал мотыгой ловчее молодого парня.

Лист зеленый, лист дурмана,Для веселья еще рано! —

визгливо и неумело выкрикнул безусый парнишка и закрыл глаза, как молодой петушок. Цыган, наигрывавший на скрипке, не стерпел и тут же насмешливо отпарировал:

Лист зеленый мирабели,Жизнь отрада и веселье,Коль не пьет Илие зелья!..

Смех прокатился по хоре и по толпе зрителей. Хохотал и высмеянный парнишка — Илие Кырлан{10}. Почувствовав всеобщую поддержку, цыган крикнул парню:

— Ты уж лучше помолчи, а не то я пройдусь и насчет твоей фамилии.

Все снова захохотали. Но хора продолжала струиться дальше цепью разгоряченных тел, словно ни на мгновение не останавливалась с тех пор, как началась, и не намеревалась никогда остановиться.

В глубине корчмы, за длинным столом сидели человек двенадцать самых видных и уважаемых людей на селе. Они беседовали уже давно, но никак не могли ни о чем столковаться, хотя подхлестывали свою решимость и разум все новыми и новыми стопками цуйки, которые уважительно и с готовностью подавал им Бусуйок, знавший, что столь достойные люди при расчете его не обманут.

Впрочем, и Бусуйок принимал участие в разговоре, как только улучал свободную минутку. Ведь речь шла о земле, а он, как любой крестьянин, тоже лишь о земле и мечтал; даже корчмой занялся от нужды, надеясь собрать деньжат, прикупить несколько погонов хорошей земли и окончательно стать на ноги. Собрал сегодня сюда народ на совет бывший староста Лука Талабэ, мужик саженного роста. Пока люди раздумывали и колебались. Каждый опасался, как бы господа не рассердились, если узнают, что мужики задумали купить поместье барыни Надины, и не перестали бы в отместку сдавать им издолу землю, не обрекли на голодную смерть. Лупу Кирицою, самый старый из собравшихся, со свисающими на плечи сивыми, точно теребленная конопля, космами и водянистыми голубыми глазами, спросил озабоченным голосом:

— Все бы это распрекрасно, люди добрые, но как нам быть, коли барыня вдруг возьмет да и скажет: «Не могу я вам продать поместье, потому как нет у вас таких денег, а мне все деньги на бочку подавай!»

Лука Талабэ, человек толковый, с еще молодым, энергичным лицом, тут же перебил старика:

— Подожди, дед Лупу, не падай духом! Если так рассуждать, то мы ни в жисть земли не купим. Такую кучу денег мы никогда не соберем, чтобы держать их в кошельке за поясом и выложить на стол, когда господа потребуют. Ты человек старый, вот и скажи — разве так делается?.. Если кто продать хочет, то дает рассрочку, идет на уступки, не приставляет нож к горлу, как ты говоришь, дедушка.

К их столу подошел корчмарь с бутылкой для Матея Дулману, молчаливого, хмурого мужика из Леспези, и сразу же горячо взял сторону Луки:

— Ежели дело за этим станет, можно одолжиться в банке, небось господа из банка придут нам на выручку, коли попросим их как следует. Покупать-то будем не что-нибудь — поместье, деньги верные, землю всегда можно снова продать…

— Правильно он говорит! — еще увереннее продолжал Лука. — И в банке сможем деньги достать, а главное, потом работать будем как следует, люди добрые, ведь на себя работать станем. Пока сложимся, дадим кто сколько может, все мы, которые здесь, да и другие помогут, и внесем задаток, а уж потом лицом в грязь не ударим, расплатимся сполна!

Марин Стан, худой, костлявый, с острым птичьим профилем, слегка охмелевший после нескольких стопок цуйки, вдруг яростно крикнул с конца стола, где он примостился:

— Главное — заполучить землю, а уж потом и господь бог у нас ее не отнимет!

Его торопливо поддержали:

— Верно! Обратно землю не отдадим! Это уж точно!..

Кристя Бусуйок метнул презрительный взгляд на Марина и тут же ему возразил:

— Не думайте только, что барин дурак и отдаст вам поместье просто так, за здорово живешь, пока не уверится, что получит свои деньги. И не надейтесь его обмануть, а потом сказать: денег-то у нас нет, но землю обратно не отдадим, потому наша она, хоть мы за нее и не заплатили… Эх, Марин, Марин, много тебе еще придется цуйки выпить, пока перехитришь старого барина!

— Да кому ж придет в голову брать землю задаром! — укоризненно заметил Лука Талабэ. — Только Марин так думает, но это цуйка в нем говорит.

Все одобрительно закивали, и только Марин Стан удивленно озирался, словно не понимая, почему люди рассердились, хотя он просто сказал громко то, что, по его разумению, думали все.

Лупу Кирицою, которого, видно, одолевали сомнения, укоризненно обратился к Луке:

— Эх, Лука, я тебя всегда считал человеком разумным, не пустобрехом, как же ты не видишь, что мы все здесь прикидываем, торгуемся, рядимся, а сами и не знаем толком, продается барское поместье или нет?

— Ты, дед, может, и не знаешь, — резко ответил Лука Талабэ, — но я-то хорошо знаю, что поместье продается. Узнал я это от Кирилэ Пэуна, а уж он правая рука арендатора Платамону из Глигану. Понятно, дед? Так вот, Платамону сказал Кирилэ, вот так, как я говорю сейчас тебе: на будущий год мужики будут у меня работать на новых условиях, потому как до тех пор, с божьей помощью, я куплю поместье барыни! Так арендатор и сказал… Вот ты, дед Лупу, старше нас всех, должен помнить, — разве не ходили такие же слухи, когда продавал свое поместье брат барина Мирона?

— Да, тогда тоже много было толков! — согласился старик. — Всего и не упомнишь! Только не забывайте, люди добрые, что господа не хотят продавать землю крестьянам, потому как, ежели будет у нас своя земля, кто станет работать на господской?

После слов старика наступило тяжелое молчание. С улицы отчетливо слышался топот танцоров, пиликанье скрипок, лихое гиканье Пантелимона Вэдувы. Потом корчмарь громко крикнул из-за прилавка своему подручному — рослому, глуповатому парню, нанятому на воскресенье.

— Эй ты, оглох, что ли? Пол-литра вина для Серафима Могоша, слышишь! На, неси быстрее, чертова размазня!

Резкий голос Бусуйока стряхнул с людей оцепенение, и Лука, будто вновь обретя дар речи, заговорил громче и решительнее:

— Всегда мы медлили, потому и не могли выбраться из нищеты… Опасались, как бы не дать промашки, как бы не прогневать господ! Вот и дошли до того, что другие выхватили у нас землю из-под носа. Ты, дедушка, не бойся, людей для работы господа всегда найдут, были б у них только поместья. Люди ведь плодятся да множатся, а земля не растет, не растягивается, как резина.

— К чему столько пустой болтовни, люди добрые!.. — вдруг воскликнул Василе Зидару, который до сих пор не раскрывал рта, потому что слишком много в нем накипело и остальные все равно не дали бы ему высказаться до конца. Зато сейчас он отвел душу, перекричав всех. — Пойдемте к старому барину, попросим его честь честью, как положено, и поместье будет наше!

Матей Дулману опорожнил стопку, вытер тыльной частью руки темно-рыжие усы и убежденно добавил:

— Он же наш отец и благодетель, не оставит нас без помощи…

Лука Талабэ намеревался сам предложить это, для того и собрал сегодня людей на совет. Но сейчас, услышав собственную мысль из уст другого, он запнулся, словно конь, напрягший все свои силы, чтобы сдвинуть с места телегу, но едва не ткнувшийся в землю, так как телега оказалась пустой. Он почесал затылок и предупредил: