Темный ангел - Салли Боумен

Могла ли Констанца существовать здесь? Нет, ни в коем случае.

Комната была выкрашена в бледноватые цвета – симфония кремового и бежевого, словно гимн временам коктейлей, 1925–1930 годы, период, к которому Констанца всегда относилась с презрением. Стиль тех лет был прямолинеен, строг и сух. Констанцы не могло быть здесь, решила я. Я явилась не туда. Когда я двинулась к дверям, в них снова появилась горничная, и я поняла свою ошибку.

Констанца присутствовала в этой комнате. И я должна была предвидеть, что она собирается отколоть очередной номер.

– Прошу. – Горничная показала через комнату, где стоял стол мореного дуба. И снова тихонько хихикнула. – Мисс Шоукросс… по телефону. Рейс на самолет. Очень спешно. Оставила подарок для вас. Вы взять его с собой, да? – Она снова показала в сторону стола.

Я пересекла комнату. И бросила взгляд. Похоже, это был довольно любопытный подарок. На столе лежала пачка блокнотов – примерно штук двадцать или двадцать пять, как я прикинула; все были в одинаковых черных обложках. Они походили на старые школьные тетради. На обложке верхнего не было никаких обозначений или надписей; остальные, как я позже выяснила, были столь же загадочными. Аккуратно и заботливо сложенные, они были перевязаны шнурком.

На тот случай, если бы возникли какие-то сомнения в предназначении «подарка», к нему была пришпилена записка с моим именем. Плотная белая бумага, знакомый почерк, четкие строки, черные чернила, послание краткое.

«Свистни, себя не заставлю я ждать, – написала Констанца. – Ты искала меня, самая моя дорогая Виктория. Ну вот и я».

Я вернулась в Англию, в Винтеркомб. Я взяла «подарок» Констанцы с собой, но блокнотов так и не открывала. Я поняла, что нет смысла дальше преследовать Констанцу, нет смысла обзванивать ее друзей, отели и авиакомпании. Вместо этого у меня были блокноты: «Вот и я».

И все же я не испытывала желания иметь с ними дело. Мне было как-то не по себе от манеры и обстоятельств, при которых они попали мне в руки. Меня также раздражала приложенная записка: «Свистни, себя не заставлю я ждать». Это цитата, подумала я, и очень знакомая, но не могла вспомнить откуда. Я просто отнесла стопку в библиотеку. Я избегала заходить туда; я опасалась черных блокнотов. На первых порах это было нетрудно – Винтеркомб требовал внимания.

«Винтеркомб нуждается в срочном ремонте, его нельзя оставлять в столь запущенном состоянии на очередную зиму», – к такому выводу я пришла. В нем заключалась не вся правда: истина таилась в том, что после стольких лет отсутствия меня тянуло в свой дом.

С воспоминаниями нельзя шутить – это я почувствовала. Я хотела, чтобы Винтеркомб оставался домом моего детства, домом, который я так любила в промежутке между двумя войнами. Даже когда в нем поселился Стини, я неохотно посещала его. В те годы, что я жила в Америке, избегать встреч с Винтеркомбом было несложно. И я продолжала не бывать в нем даже по возвращении, что тоже оказалось довольно просто – я купила квартиру в Лондоне, хотя и проводила в ней времени меньше, чем в гостиницах. Если Стини продолжал настойчиво приглашать меня – а на первых порах так он и делал, – я всегда могла отговориться обилием работы. До тех месяцев, когда он серьезно заболел, я бывала в доме не больше трех или четырех раз. И никогда не оставалась под его крышей на ночь. Он пугал меня, и я боялась увидеть изменения, которые накладывало на него время. А вот сейчас он звал меня к себе.

Все дело в том, убеждала я себя, что Винтеркомб необходимо продать. Но до того, как он будет продан, до того, как я позвоню «Сотби» или «Кристи», чтобы выставить на аукцион его содержимое, я должна привести его в порядок и сама во всем разобраться. Я не хотела, чтобы бесстрастные руки аукционера или оценщика рылись в сундуках и коробках, рассматривая старые одежды, игрушки, бумаги, фотографии, письма. Эта печальная обязанность, с которой знаком каждый человек, достигший середины жизни, теперь предстояла мне. Здесь было прошлое и мое, и моей семьи: только я могла решить, что выбрасывать, а что сохранить.

Я дала себе на это месяц. Но, едва явившись, сразу же поняла, что месяца явно не хватит: после Стини в Винтеркомбе воцарился сущий хаос.

В течение тех лет, когда удача покинула его и он жил здесь, многие комнаты оставались закрытыми. В те месяцы, что он болел, у меня не хватало духа заглядывать в них. Теперь, когда в дом вернулась владелица, когда комнаты были открыты, окна распахнуты, ящики комодов выдвинуты, я во всей красе увидела оставшийся хаос.

Сначала я было подумала, что тут сказалась просто безалаберность Стини. Затем, по мере того как шло время, я изменила точку зрения. Я поняла, чем занимался Стини: он что-то искал. Искал с растущим нетерпением, переходя из комнаты в комнату, открывая стол здесь, ящик – тут, вываливая их содержимое и двигаясь дальше. Стини повсюду оставлял следы, но понять, к чему они вели, было невозможно.

В старом заброшенном бальном зале, где когда-то я танцевала с Францем Якобом, я нашла коробку с платьями моей бабушки. Еще одно, наполовину вынутое из упаковки, лежало в той комнате, которая всегда носила название «Королевской спальни», и еще одно, с корсетом из китового уса, висело в гардеробе.

В ванной оказался набор для крикета, собрание точенных молью мягких игрушек и лошадка. Часть некогда пышного обеденного сервиза стояла в буфете, а остальное было сложено под бильярдным столом. И бумаги… Они были повсюду, говоря о прошлом семьи, которого я никогда не знала. Любовные письма моего дедушки к бабушке, письма, которые слали домой из окопов ее сыновья, старые счета, театральные программки, детские рисунки, альбомы с фотографиями, конвертики с детскими локонами, моментальные снимки охотничьих выездов за фазанами. Чертежи сиротского приюта, который так и не был построен, наброски выступлений в палате лордов. Газетные вырезки, фотографии давно умерших собак, любимых пони, неизвестных женщин в огромных шляпах или неизвестных молодых людей с усами, играющих в теннис или позирующих на ступеньках портика в военной форме времен первой мировой войны.

В этом бумажном сумбуре я нашла сокровища и для себя: дневник своей матери, о существовании которого никогда не подозревала, письма, которые задолго до моего рождения слал ей отец. Я рассматривала их с радостью и смущением, терзаясь между желанием прочесть их и сомнением, имею ли я на это право. Я чувствовала, что словно вторгаюсь в чужой мир, и – что только усиливало мое смущение – я, конечно же, была не первой, кто вторгался сюда. Стини уже рылся там, где я сейчас проводила поиски. Письма были свалены в кучу, конверты порваны, дневники открыты и отброшены, словно бы Стини настойчиво искал что-то, терпел неудачу и приходил в крайнее раздражение. На ум мне пришло грязное подозрение. Не те ли блокноты искал мой дядя, что сейчас стопкой лежат внизу в библиотеке?