Шалва Амонашвили и его друзья в провинции - Борис Черных

После ужасного Мудазяна следующей отправной точкой был Харбин. Путь лежал через высокие горы, в которых был длинный туннель. Когда наша дивизия приблизилась к этому тоннелю, нас догнал пополненный 124 полк. Поезда с основными силами, неизвестно когда было ждать, 124 полк решил пройти его своими силами. Но они не учли, что пыль в тоннеле поднялась вверх, дышать невозможно, а тоннель метров 800. 124 полк ринулся как в бой. Через 10 минут солдаты 5-й и 99-го полков, взяв друг друга за руки, начали вытаскивать их оттуда, вытащили не всех, потому что многие бежали в надежде добежать до конца тоннеля и из-за этого были недоступны, да и тех, кого вытащили, 75 % были уже мертвы. Ночью пропал младший лейтенант, на утро его нашли в лесу. Говорили – когда он вышел по нужде, на него напали самураи, выкололи ему глаза, отрезали уши, язык, вырвали ноздри. На следующее утро прибыл поезд. Когда мы загрузились, мы думали только о тех, кто остался в тоннеле. Когда мы ехали через тоннель, поезд слегка шатался и немного подпрыгивал, мы ехали по телам наших солдат 124 полка. Возле Харбина поезд разгрузили, мы взяли город в осаду. Через четыре часа после взятия города в осаду высажен десант 120 дивизии, прямо в город. Нам объявили о капитуляции Японии, это всех обрадовало, но японцам оказалось все равно, у них была одна конечная цель – смерть в бою. В Харбине горожане встретили нас радушно. После этого еще два года я прослужил в Харбине вместе со своей дивизией, наводя порядки в городе и близ лежащих районах. А затем нашу дивизию заменили и отправили домой, потом расформировали. Когда 300-я возвращалась домой в спецпоезде, на бугре вагоны расцепились и покатились в разные стороны, а затем сошли с рельсов, всех, кто остался в живых, подобрали следующим составом. Короткая, но жестокая война.

Прадед. Я им горжусь

Киселева Настя

В мае 1941 года прадедушку моего Петра Прокофьевича призвали на переподготовку в летный полк под городом Берестовица, что на границе с Польшей. Прадеду тогда было тридцать восемь лет. Дома остались дочка и жена, которая ждала ребенка. В полку Петра Прокофьевича все уважительно звали «отец» не только за возраст, но и за житейскую смекалку и деревенскую сноровку.

Время – тревожное. Это понимали все. После отбоя молодые бойцы часто спрашивали: «Скажи, отец, а ты как думаешь?» Он понимал, что война будет, но в споры не вступал.

В части ходили слухи о перебежчиках, которые называли точную дату нападения. Чтобы опровергнуть слухи, сеющие страх, командование отдало приказ: в ночь с 21 на 22 июня слить горючее из самолетов.

Днем 21 июня прадедушка был в наряде по кухне. Когда бойцы поужинали и посуда была вымыта, к нему подошел молодой офицер и тихо шепнул: «Отец, ложись сегодня отдыхать в одежде Опять был перебежчик. Ночь, наверное, будет неспокойной». Прадед так и сделал. От усталости он уснул быстро. Спать пришлось недолго. Петр Прокофьевич проснулся от странного воя самолетов и свиста бомб. Было еще темно. Огромное зарево пожара объяло город. «Ну, вот и началось», – подумал прадед. Петр Прокофьевич из казармы выбежал раньше других. Первое, что он увидел, – смерть часового у знамени. Тело солдата разорвало взрывом на части. Это было первое и самое сильное впечатление о войне. Потом случалось много смертей друзей, однополчан, командира, но эта… Прадедушка первый ужас и запах крови запомнил на всю жизнь.

Противник предельно точно бомбил аэродром. Одна из бомб попала в казарму, из нее успел выскочить только мой прадедушка. Горючее-то слито, самолеты подняться в воздух не могли. Дать отпор невозможно. Противник недосягаем. Погиб командир и большая часть личного состава. Оставшиеся в живых вынуждены отступать. Дом прадедушки в ста километрах от части, но прежде, чем он вернулся к родным, ему пришлось пройти многие сотни километров.

Петр Прокофьевич отмерил все 4 года войны. Он познал горечь отступления, утрату друзей, боль ранений. Потом пришла радость первых побед и изгнания врага с родной земли. Война для прадедушки закончилась в Берлине, он оставил свою роспись на рейхстаге.

Моему прадедушке повезло. Он остался жив, а два ранения не в счет. Из сорока односельчан живыми с войны вернулись только шестеро. Ведь в Белоруссии погиб каждый четвертый житель. После Победы прадед лечился в польском госпитале и домой возвращался в августе 1945 года. Этот день – день возвращения домой – остался в его памяти навсегда.

Когда Петр Прокофьевич зашел в родную деревню, первым ему навстречу выбежал мальчик и строго спросил:

– Солдат, ты отца моего на войне не встречал? Что-то он задержался там.

– Мальчик, а ты чей будешь? Кто твой отец?

– Да, Ленькой меня зовут. Фамилия моя Купач. А вообще Леонидом Петровичем величают.

Солдат взял мальчика на руки и крепко прижал к себе. Это был его сын, который родился в первый год войны и которого он видел впервые.

– Солдат, какой ты колючий! – возмутился мальчик.

От волнения прадедушка ничего не смог ответить, только еще крепче прижал к груди босоногого мальчишку. По его щекам впервые за все четыре года войны текли слезы, и он твердой походкой с сыном на руках зашагал к родному дому.

В феврале 1952 года прадедушку арестовали. Допрос вел молодой следователь, не нюхавший пороха. Прадедушка понимал, что из тысячи вопросов будет задан один, главный. И на четырнадцатом часе допроса он прозвучал: «Наверно, плохо воевал, отец? Как можно, пройдя всю войну, остаться в живых?…»

И память долгая…

Крайнов Илья

Мой дед Николай Иванович Ходырев умер три года назад. У него прихватило сердце, и он пошел в свою комнату, лег на диван. Через несколько минут его не стало. После смерти дедушки хранятся военные награды и мемуары, он оставил их своей дочери, моей маме. Я перечитал мемуары, из них мне больше всего нравится один отрывок. Сегодня рассказ о войне со мной пишет мой дед, двадцатитрехлетний старший лейтенант, командир артиллерийской батареи, состоявшей из четырех 76-миллиметровых пушек.

…Ночь темная, тревожная тишина. Отдав необходимые распоряжения, я в одном из пустующих домов прилег отдохнуть. И, видимо, заснул крепким сном.

Вдруг среди ночи – орудийная стрельба, взрывы снарядов, треск пулеметов. Меня подбросило на моем ложе. Я выскочил из дома, кругом светло, как днем, несколько домов и построек ярко пылают, рвутся снаряды. Совсем рядом (в сорока-пятидесяти метрах) мимо по дороге движутся немецкие танки. Наши танки и две пушки в упор ведут огонь по немцам. Еще не сообразив вполне, что происходит, побежал у пушке. Тут же оказался и старшина Сыров. От проходящих по дороге немецких танков нас отделяло не более пятидесяти метров и горящий сарай. Впереди немецкие танки и самоходки, они хорошо освещаются горящим в стороне домом. Мы вдвоем с Колей Сыровым открыли из пушки огонь по танкам. Он за заряжающего, я за наводчика.