Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Таня прервала его:

— Это хорошо, что ты решил уйти в город, это очень хорошо, Флегонт! Много узнаешь, многому тебя научат. Когда ты хочешь уйти?

— Скоро.

Он не мог сказать: «Уйду, когда ты уедешь, хочу быть здесь, пока ты здесь. Ведь я, может быть, никогда не увижу тебя больше. Свет велик, попробуй исходи его вдоль и поперек, а я люблю тебя!»

Он только подумал так.

— Хотела бы я знать, кто тебя надоумил? — задумчиво сказала Таня, грызя былинку.

— Какая разница?

— Стыдно, Флегонт. — Таня повернула к нему покрасневшее от возмущения лицо. — Ты перестал доверять мне.

Флегонт снова промолчал.

— Ты стал совсем другим. Право, тебя не узнать, И что за секреты от меня?

Флегонт не раз был предупрежден Настасьей Филипповной: «С Глебовой не слишком откровенничай, а моего имени в разговорах с ней вообще не упоминай».

Таня взорвалась.

— Молчишь? Ну, так знай, больше мне с тобой говорить не о чем. Иди!

Флегонт ушел. А Таня плакала от обиды и досады. Совсем другой встречи она ждала. Так ждала она, что он заговорит, о чем давно бы надо сказать друг другу. Даже без слов. Лучше уж без слов!..

Известно: милые ссорятся, только тешатся. На следующий день Таня сама разыскала Флегонта и как ни в чем не бывало пригласила его погулять с ней вечером.

Они просиживали на вершине кургана все вечера, хотя потом Флегонту попадало за это от Настасьи Филипповны: его чувства к поповской дочке учительница решительно не разделяла.

Сидели они, разговаривали и думали-гадали, куда идти Флегонту. В Царицын ли, куда ушел Ваня и где тот поможет Флегонту в устройстве, в Тамбов ли?.. Из гордости и самолюбия ни словом не обмолвилась Таня о своей заветной мечте. Конечно, она хотела, чтобы Флегонт был рядом с ней в Тамбове, хотя бы этот последний ее год в гимназии.

Флегонт, словно угадывая ее желания, да и сам, впрочем, думая о том же, о чем мечтала Таня, сказал ей, что решил ехать в Тамбов. Оно и к дому поближе, да и Татьяна Викентьевна небось не откажет ему помочь подыскать работу.

Если бы он знал, как обрадовал Таню!..

В конце августа она уехала. Они так и не сказали друг другу того слова, хотя каждую минуту оно готово было сорваться с их губ.

Глава девятая

Выбрав удобную минуту, Флегонт признался в своем решении Луке Лукичу. Тот в ответ зарычал на него. Флегонт не отставал от отца… Молодость всегда побеждает, если, конечно, она стремится к победе. Флегонт доказал отцу справедливость своего желания. Материальная сторона дела тоже была принята в расчет: хоть какие-то деньжата Флегонт будет присылать отцу, ведь столько расходов! Изба обветшала, и надо менять венцы. Хоть бы построить, этот вот-вот развалится. Младшие дочери ходят — срам смотреть, — хоть бы по платьишку справить…

С большой горечью отпускал Лука Лукич сына. А что поделать! Нужда песен не поет.

Сходке было объявлено, что Флегонт уходит на сторонние заработки. Мир приговорил считать Флегонта Сторожева отпущенным на время из общины. Лука Лукич выправил сыну паспорт.

Попрощался Флегонт с Настасьей Филипповной и впервые понял всю глубину ее привязанности к нему.

Горько плакала она, провожая Флегонта: последний, кто светил в ее жизни, уходил от нее.

Повторения такой же сцены с отцом Флегонт не хотел. И хоть и разрывалось его сердце от жалости, дом он покинул, ни с кем не попрощавшись.

«Лишние проводы, лишние слезы…»

Все работали на току, когда Флегонт собрался в путь; лишь Андриан возился дома с малыми ребятами.

— Куда, голубь? — спросил старый солдат, увидев Флегонта с мешком за плечами.

— На чужой стороне поискать хлеба и ума. Бате скажи, кланяюсь, мол, в ноги, остаюсь ему верным сыном, а от земли и прочего отказываюсь. Я теперь отрезанный ломоть Однако, может, и не навсегда.

В Тамбове Флегонт поступил на завод учеником к слесарю; устроил его туда Волосов по просьбе Тани. Сообразительный деревенский парень без особого труда одолел слесарную науку, тем более что был подготовлен к ней еще в Двориках.

Он присматривался к новым товарищам, со многими сходился на короткую ногу, все выискивал людей с необыкновенными мозгами — и разочаровывался. На заводе большинство работающих было занято своими повседневными заботами, и хотя три четверти мастеровых в свое время пришли из деревни, кроме полудеревенского говора, они почти ничем не отличались от стародавних рабочих.

Иные считали себя совсем городскими, о земле забыли думать, не уезжали в деревни в страдную пору, разговоры Флегонта о сельских нуждах встречали откровенными зевками.

Флегонт обижался. Не было конца ссорам, резким упрекам. Дело доходило чуть не до драк. Невнимание рабочих к мужицкой судьбе раздражало его.

— Вы, чертовы дети, свое имя-отчество позабыли. Ладно, имя ваше, положим, Мастеровой, а отчество? Отчество ваше Крестьяныч. Все вы Мастеровые Крестьянычи. Не из того ли самого теста, что и я? — кричал он.

— Мы уже пропеченные, — отвечал ему кто-нибудь. — Погоди, допекут и тебя, голубчика!.. Не то что село, мать родную забудешь! — и переводили разговор на притеснения, чинимые мастерами, хозяином.

Флегонт не догадывался, что у многих рабочих под нарочитым равнодушием к сельским делам скрывается жестокое разочарование, постигшее их в новом положении, тоска по родным местам, откуда изгнала их безысходная нищета. И здесь тот же гнет, та же нищета, те же окаянные порядки!.. Только и разницы, что все они — одни раньше, другие позже — сменили земского начальника на управляющего, старосту — на мастера, свой труд в поле — на каторжный труд по пятнадцати часов в день в угарных цехах. Хрен оказался не слаще редьки.

Волосов к тому времени собирался распрощаться с Тамбовом. Болтовню его рабочие не хотели слушать. Он не приобрел ни одного друга. Заносчивость этого скуластого парня надоела всем. Чужим он пришел на завод, чужим и уходил. Впрочем, еще более возненавидев мастеровщину.

Появление Флегонта в том же цехе, где работал Волосов, было замечено всеми и самим Волосовым. Споры мешковатого деревенского увальня с мастеровыми насчет мужицкой доли, его горячность привлекли внимание Волосова.

Почему бы и не попытаться поймать на свой крючок эту рыбешку? Он начал присматриваться к Флегонту: вдруг хоть этот клюнет на его приманку?

Кончилось тем, что они подружились — Волосов поддакивал ему с тайной целью сделать из Флегонта отчаянного человека. И сразу же принялся обрабатывать его. Как человек крайних решений, он предлагал один способ: бунт, террор, поджоги.

— Ну, а потом? — допытывался Флегонт, с усмешкой взирая на кипятившегося парня.

— Потом увидим. Все устроится как надо.

— Дурак ты, прости господи! Да ты погляди, какая у них силища! Полиция, солдаты, жандармы.

— Чепуха. Подумаешь, силища!

— Значит, бунтовать? Подымется, скажем, наше село, губерния встанет, а остальные?

— Все подымутся, только чиркни.

— А где ты такую спичку добудешь, чтобы враз все поджечь?

— Найдем.

«Найдем»! — передразнил Флегонт. — Ты скажи, где найдем?

— Умные люди надумают!

— A где они, умные-то люди? Уж не этот ли в очках? Зовется Белым, словно его не Михайлом Михайловичем кличут Смехота одна! Теперь так: ладно, найдется умный человек, выдаст нам такую спичку… Мужики подымутся, а мастеровые?

— Пошел ты со своими мастеровыми! — презрительно отплюнулся Колосов.

— А за каким же чертом тебя к ним занесло? — разозлился Флегонт.

— А чтоб, к примеру, такому остолопу вроде тебя сказать: черт с ними! Мы и без них все вверх дном перевернем.

— Это каким же именно манером?

— Выдумаем. Есть у меня дружок — не Лахтину чета — Петька Стукачев. Уж этот что хочешь придумает! Он насчет мужиков дока.

— А сколько лет твоему доке?

— Семнадцать.

Флегонт рассмеялся.

— Долго ждать, — сказал он. — Нет, коротенек ты мозгами. Тут не такая голова требуется.

Много раз слышал Флегонт от отца о знаменитом тамбовском адвокате Николае Гавриловиче Лужковском. По словам Луки Лукича, Лужковский был подлинным ходатаем народным, а если и брал деньги за хлопоты, то лишь ради куска хлеба. Лука Лукич был твердо убежден, что адвокат, по крайней мере, половину своих доходов отдает нищему люду.

Побывать с отцом у Лужковского Флегонту как-то не пришлось. Теперь он решил увидеться с ходатаем за народ.

Николай Гаврилович походил на старинный приземистый и пузатый комод. Это было такое грузное сооружение, что массивное дубовое кресло трещало, когда Лужковский делал попытку повернуться в нем.

Он сам говаривал, что в его фигуре двести восемьдесят фунтов жира, полпуда мяса и пять фунтов костей.