Вечная полночь - Джерри Стал

Детство выступает чередой мелких кошмаров. Чередой непостижимых ужасов. В один прекрасный момент я осознал то, что обычно считают стыдом. Ничего другого не подберешь. В три с половиной я услышал произнесенную матерью угрозу, которая аж по сей день наполняет меня страхом, таким пронзительным, что стыд проникает мне в клетки и опускает шторы.

Видите ли, у меня была проблема. Я постоянно пачкал нижнее белье. Постоянно, как бы ни подтирался — а я тер, пока мой дошкольный сфинктер не начинал зудеть, — оставалось пятно говна, из-за чего мою нежную матушку скручивали пароксизмы ярости. Ежедневный ужас, ставший доминирующим фактом моего раннего детства.

— Если ты еще хоть раз обделаешься, я вывешу твои трусы на заборе, чтобы все твои друзья видели.

Ее лицо клонилось к моему, эти измученные зеленые глаза горели поблекшими изумрудами, она держала за резинку трусы с засохшим дерьмом и размахивала ими у меня перед рожей. Настолько рядом, что мне ничего не оставалось, как вдыхать свидетельство моего собственного позора.

Ну что, спустя все эти годы, я могу сказать? Не типа «Ах, мамочка так дурно со мной обращалась, что я стал ширяться героином, когда повзрослел». Даже близко такого нет. Люди терпят худшее, в тысячу раз худшее и вырастают в нормальных граждан.

Просто у меня сейчас трехлетний ребенок. И у этого трехлетнего ребенка время от времени возникают маленькие грязные проблемы, как и у всех трехлеток. В том числе та же, что была у меня. Которая, как уверенно обещал дядя Зигмунд, вбирает в себя демонстрацию, сохранение, привлекательность и иногда утечку в области паха.

Гонял ли я мяч, бросался ли камнями по машинам, рыскал по округе в поисках пустых бутылок, чтоб сдать их за несколько центов и затариться «попсиклом»[28] в магазине на углу, какая-то часть меня всегда принимала в этом самое горячее участие, играя, швыряясь или охотясь за бутылками. Но другая, более глубокая, тайная часть, крепко сжимая попу, молилась Аллаху-Покровителю Трусов, чтобы не осталось пятна, когда я приду домой. Поскольку я знал, если милая мама выполнит свое обещание, мне придется покончить с собой. Вот какая штука.

У меня тоже имелся план. Я решил — не знаю, откуда это взял, но решил твердо. Ладно, пускай она берет и вешает мои запятнанные позором трусики там, где, как она выразилась, ВСЕ МОИ ДРУЗЬЯ УВИДЯТ, я просто-напросто убегу в подвал, включу сушилку и прыгну внутрь. Вот так. Я попаду в центрифугу, и меня закружит до смерти.

Впрочем, сама мысль об этом больше, чем что-либо еще, приносила мне умиротворение по ночам.

Наконец, я перестал-таки какаться. Иногда случалось раз в несколько недель. От воспоминания об одном таком случае, некстати произошедшем в Форт-Джордан, военной базе в самом сердце Джорджии, у меня по сей день скручивает кишки. Наша семья не ездила на каникулы. Мой отец, работавший в то время городским юрисконсультом в Питтсбурге, прослужил в армейском резерве всю жизнь. А это означало, что вместо того, чтобы валяться две недели на пляже, как нормальные люди, мы отправлялись в путь и проводили ужасное время на военной базе. Форт-Дикс, Кэмп-Драмм, Форт-Шеридан и многие-многие другие… Мы отметились во всех. Форт-Джордан, однако, запомнился по ряду причин. Не последней из которых стал инцидент с неудачным извержением в мотеле.

Отца поселили в казармах. Тогда он занимал пост заместителя мэра и назначен главным военным прокурором. Мама, сестренка и его любимый малыш обосновались в каком-то мотеле из красной глины — вообще-то, по-моему он так и назывался «Отелем из красной глины». «Где мы всех держим за красношеих!..»

Дни мы проводили, валяясь у бассейна или, в лучшем случае, ошиваясь у базы, поджидая, когда папа закончит какие-то свои дела. Я никогда не знал точно, какие именно.

Все, что я видел: вместо своего обычного лоснящегося от старости мешковатого коричневого костюма, он носил желто-коричневую униформу и щегольскую шляпу. Вдобавок, его ботинки резко засверкали. Находясь в мотеле, когда он наносил нам визит, старик безумное количество времени носился со своей формой киви[29] и надраивал черные берцы.

Пока мать с сестрой торчали с прочими армейскими пташками, изнывающими от скуки, я ускользнул на пыльную автостоянку за казармами и стал наблюдать за парнем в карауле.

Там, неизвестно почему, никого больше не было. Лишь я и несчастный солдатик, марширующий туда-сюда по этому палимому солнцем грязному клочку. Несколько минут, помню, я наблюдал за ним. Мне никогда не доводилось настолько приближаться к солдату. Видеть его так близко. И когда я заорал: «Эй!», а он не обернулся, я немного встревожился. Думая, наверно, что он не видит меня, я завопил опять: «Эй, ты! Эй, ты, там!»

Все равно глухо. Что удивляло. Даже пугало. Мне, конечно, раньше говорили молчать в тряпочку. Уходить или не обращать внимания. Но чтобы тебя элементарно игнорировали, будто тебя не существует, или же дело в другом — тот, кому ты кричишь, вовсе не человек — тут что-то новенькое.

Безуспешно покричав еще немного, я принялся маршировать параллельно с ним. Таращась по сторонам и на солдата. А он, насколько я помню, оказался всего-навсего костлявым парнишкой с ужасными прыщами и кадыком размером с мяч для игры в гольф. И парень, несомненно, страдал от того, что приходиться маршировать туда-обратно в полном обмундировании с ружьем на плече, каской на голове совершенно без всякой на то причины, а этот сопляк херов в футболке и кедах донимает его, словно трехфутовый комар.

Наконец, не в силах больше выносить его отстраненность — все мое мировоззрение, какое сложилось на тот момент, затрещало по швам при виде этого робота в зеленой форме и армейских ботинках — я крутанулся, подобрал комок грязи, и в один из тех редких решительных моментов, когда действия столь просты, что мысль о них приходит уже после совершения, запустил его прямо ему в голову.

Ка-Чанк… Ком взорвался облачком красной пыли, коснувшись его каски. И все-таки маленький солдатик продолжал маршировать. Кадык не дернулся. Это, по-другому и не скажешь, совершенно не стыковалось с представлениями трехлетнего пацана. Будто один из тех ужастиков, на которые я любил ходить по субботним вечерам в «Чиллер-Театр», ожил прямо тут в Бамтикле, Джорджия, найдя свое воплощение в лице этого еле передвигающего ноги военнослужащего.

Когда один ком не помог, я подхватил второй и запульнул ему в живот. Ка-пумф! Опять ничего. Я взял еще один ком, потом переключился на булыжники. Меня уже трясло. Это вообще человек? Может, сделан не из плоти и крови?

Очень скоро у меня устала рука. И все же ничего! Я перешел на мелкие камешки. Набирая полные горсти, я целил в него. Поливал злосчастного недоделека дождем камней размером с персиковые косточки. Я должен был заставить его отреагировать. В противном же случае, я отчего-то был уверен, это означало, что кто-то из нас НЕ НАСТОЯЩИЙ! И давно подозревал, задолго до того, как пустился в это путешествие в Солдатский город вместе с мамой и папой, что этот кто-то — я.

К тому моменту, как нарисовалась моя неуемная матушка, схватившая меня за руку и утащившая прочь, я уже визжал, словно сумасшедший… А солдат продолжал себе маршировать. По крайней мере, мне так казалось.

— Ты чего? — закричала на меня мать. — Этот мальчик плачет! Что ты сделал этому солдату?

И вдруг, бросив взгляд на марширующего парня, я увидел, что она была права. Он плакал. Глотая слезы. Сжимая губы как можно плотнее и продолжая свой, вероятно, самый долгий и страшный в мире путь.

Я украдкой посмотрел еще, последний взгляд через плечо, пока мама тащила меня к машине так быстро, что мои лодыжки волочились по пыли. Лишь тогда я заметил яркую полосу крови у него на лбу. Кляксы от грязевой бомбардировки у него на спине, на животе… Я даже не заметил, что натворил… Мне захотелось вычеркнуть из памяти эту картину, едва она обожгла мне глаза. И довольно странным образом появилось ощущение, что она будет сопровождать каждое мое пробуждение спустя десятки лет.

Но долго я о произошедшем не думал. Поскольку, как только мама впихнула меня на заднее сиденье двухцветного «Плимута», отвезла в нашу чудесную берлогу «Красная глина» и затащила в комнату, меня ожидала совершенно новая пытка.

— Я в курсе, что с вами случилось, молодой человек, — роясь в недрах своего чемодана и копаясь в гигантских плавках и трусах, пока мой мозг раздирали вопли, немые, как, наверное, у забросанного грязью солдата: «Ради бога, только не это!». — Тебе требуется подлечить проблемы со стулом.

— Мамочка, нет!

Но отвертеться было невозможно. Я понял, что она пытается выудить из чемодана. И мои кишки скрутило, как поджариваемых на сковороде гремучих змей. Наступило — о, мой сфинктер! — время абсолютного унижения. В детстве я страдал запорами. Мама искала свою клизму.