Древняя Русь и Скандинавия: Избранные труды - Елена Мельникова

Сбор даней-податей был прерогативой киевских князей. Процедура сбора даней получила название «полюдье» и подробно описана Константином Багрянородным. По осени киевский князь со своей дружиной («всеми росами») выезжают из Киева, посещают подвластные им «славинии» (перечень «славиний» близок составу подчиненных Олегом племен), где собирают дань. Реконструкция маршрута полюдья согласуется с названными Константином «славиниями», а также с археологически исследованными крупными дружинными стоянками («погостами») типа Гнёздова, Тимерева, Шестовиц и др.: начинаясь в Киеве, он шел вдоль западного берега Днепра через Искоростень, племенной центр древлян, и Любеч вплоть до Смоленска (Гнёздова), где поворачивал назад и продолжался по восточному берегу Днепра через земли радимичей и северян. Примечателен тот факт, что полюдье охватывает лишь те территории, которые были присоединены Олегом после его вокняжения в Киеве: земли же племен, входивших в «Славию», исключены из системы полюдья, и дани там, очевидно, собираются иным способом.

В социально-политической структуре формирующегося Русского государства доминировала русь – новая военная аристократия, по преимуществу скандинавского происхождения, во главе с великим «руским» князем. Она осуществляла верховную власть над славянским населением, которое образовывало «славинии» (племена, племенные союзы) и рассматривалось как «пактиоты» (зависимые союзники, данники) руси. Однако русь быстро интегрировалась в восточнославянское общество. Уже отмечалось, что внешняя и внутренняя политика Олега, первого «руского» князя, была – вне зависимости от субъективных намерений самого Олега – общегосударственной, направленной на консолидацию и укрепление подвластных ему земель, а не преследовала, как характерно для викингских походов, целей личного обогащения. Еще показательнее быстрое усвоение скандинавами восточнославянского языка. Не позднее середины X в. (а вероятно, и значительно раньше, уже в конце IX в.) русь становится двуязычной: приводимые Константином Багрянородным названия Днепровских порогов на двух языках, «по-росски» (на древнескандинавском языке с древнешведскими элементами) и «по-славянски», сообщены ему информатором, принадлежавшим, очевидно, к числу тех самых росов, которые плавали в Византию и заключали договор 944 г.

Для новой военной аристократии была характерна смешанная, впитавшая разноэтничные признаки культура, получившая наименование дружинной. Наиболее ярко выраженным компонентом этой полиэтничной культуры является скандинавский, представленный погребальным обрядом, оружием, украшениями. Но наиболее важной ее характеристикой является не этническая принадлежность, а социальная маркированность. Разнообразное оружие, богатые украшения, останки коней, пышность ритуала, зачастую связанного с культом Тора, указывает на ее принадлежность новой военной аристократии Древнерусского государства. Дружинная культура выделяла на первый план социальный статус погребенного. В рамках дружинных погребений выделяются особо богатые захоронения и захоронения относительно бедные, свидетельствующие об иерархизации военной верхушки. Включение большого числа разноэтничных элементов подчеркивало ее несвязанность с племенными традициями, противопоставленность им. Дружинная культура ставила ее носителей вне и над племенной организацией, изолировала военную аристократию от общества и подчеркивала ее принципиальное отличие от старой племенной знати. Одновременно она знаменовала зарождение нового типа самосознания, надплеменного и более открытого для культурных и религиозных влияний.

(Впервые опубликовано: Четвертий мiжнародний конгрес українiстiв. Одеса, 26–29 серпня 1999 р. Доповiдi та повiдомлення. Iсторiя. Одеса; Київ; Львів, 1999. Ч. I: Вiд давнiх часiв до початку XX ст. / Я. Iсаевич. С. 13–20)

Происхождение правящей династии в раннесредневековой историографии. Легитимизация иноэтничной знати

Е. А. Мельникова

Первые памятники национальных историографических традиций раннего средневековья, так называемые варварские истории[355], посвящены судьбам народов, недавно приобщившихся к христианству и еще только вступающих в «цивилизованный» мир. Это первые попытки осмыслить историю своего народа: готов, франков, скандинавов, англо-саксов, русских и др., и представить ее в развернутой и связной последовательности от истоков до времени хрониста.

Получив в наследство вместе с христианской идеологией «всемирную» (т. е. библейскую) историю, каждое «новое» общество стремилось, во-первых, включить себя в единую семью христианских народов, связав свою историю с библейской; во-вторых, определить свое место во всемирно-историческом ряду.

Первая задача достигалась несколькими путями, среди которых важнейшее место занимали возведение крещения страны или, по меньшей мере, первой проповеди христианства к апостольским временам (см. например, легенду об Апостоле Андрее на Руси), а также включение своего народа (или территории) в этногеографическое описание ойкумены. Одним из наиболее распространенных типов такого описания была переработка библейской этногенетической легенды о происхождении всех обитателей ойкумены от одного из потомков Сима, Хама и Иафета, сыновей Ноя. Пополняемая списками «новых» народов, она позволяла установить их генетическое родство с другими народами христианского мира и определяла их положение в мировом пространстве[356].

Большую сложность представляла вторая, собственно историографическая задача, поскольку для ее решения не существовало прямых, освященных авторитетом Библии образцов. Авторы «варварских историй» были в большинстве случаев основоположниками национальных историографических традиций или стояли близко к их истокам, как Снорри Стурлусон, составители «Повести временных лет» (далее – ПВЛ), Беда Достопочтенный. В своем распоряжении они имели два принципиально различных вида источников. Одним из них была Библия, содержащая «историю мира» от его сотворения до апостольских времен и распространения христианства, а также основанные на ней и продолженные далее ранние всемирные истории, среди которых для Западной Европы особую роль играл труд Павла Орозия, для Восточной Европы – сочинения Евсевия Кесарийского и Георгия Амартола. Но эти произведения предлагали историографам варварских народов лишь общую канву повествования и изложение предыстории человечества, лишь изредка и крайне скупо затрагивая судьбы интересующего хрониста народа – франков, англов, скандинавов, славян. Собственная же историческая память варварских народов воплощалась в совершенно иных формах: она была облечена в мифы, легенды, эпические сказания. Эти исторические предания, передававшиеся по преимуществу в устном виде, составляли вторую и основную группу источников, к которой и приходилось в первую очередь обращаться ранним хронистам и из которой только они и могли черпать необходимую им информацию о ранней истории своего народа.

Начальную точку «исторического существования» хронисты усматривают в появлении народа на занимаемой им во времена хрониста территории— во «взятии земли» (landnam, по определению древнескандинавских историографов). Вторым кардинальным моментом было возникновение правящей в период работы хрониста династии. Именно первым ее представителям («основателям») принадлежало установление («создание») той общественной системы, «порядка», которые продолжали существовать и при хронисте. Поскольку этой общественной системой было нарождающееся государство, то его образование осмыслялось как происхождение династии, а его история как смена династов того же рода.

Сюжет о происхождении правящей династии занимает важное место в подавляющем большинстве «варварских историй». Он представлен в «Истории франков» Григория Турского (кон. VI в.), в «Церковной истории англов» Беды Достопочтенного (нач. VIII в.), в «Истории бриттов» Ненния (IX в.) и Гальфрида Монмутского (1130-е гг.), в «Истории данов» Саксона Грамматика (нач. XIII в.) и «Круге земном» Снорри Стурлусона (нач. XIII в.), в хрониках Галла Анонима и Козьмы Пражского, в ПВЛ и многих других. Однако при всем разнообразии исторических судеб этих народов и несходстве их описаний сам сюжет обнаруживает единую основу.

Структура сюжета отражает лежащий в его основании тип этиологического мифа: ее важнейшими элементами являются описание ситуации, связанной с отсутствием некоей культурной ценности (в данном случае правителя, создателя и гаранта общественного порядка, а соответственно, и «порядка» как такового); перипетии добывания этой ценности (нахождения, завоевания, изготовления) культурным героем (в данном случае «народом» или его представителями); изображение обретенного в результате получения этой культурной ценности благоденствия (изобилия, «порядка» и т. п.).