След грифона - Сергей Максимов

– Боже мой! – воскликнул Епифанцев. – Это вы, голубчик. – Только сейчас он узнал в Мирке-Суровцеве офицера, благодаря смелым действиям которого его почти полностью разгромленный корпус избежал разгрома окончательного.

Епифанцев буквально подхватил Суровцева, подвел к дивану.

– Вы же ранены. Присаживайтесь.

Генерал подошел к двери, открыл ее и, не найдя на месте адъютанта, выругался. Увидел в приемной Надточия.

– Вот что, молодец, – обратился он к казаку, – живо на первый этаж! Найдешь начальника штаба полковника Терехова. Скажешь, генерал вызывает.

Закрыв дверь, генерал взял стул и подсел к дивану, на котором сидел Мирк. Он смотрел на офицера и думал, что вряд ли тот понимает, что он сегодня спас его, генерала Епифанцева, от бесчестья. Несколько минут назад он сам собирался навестить раненого офицера, чтобы вместе со своим начальником штаба расспросить его подробно о неприятеле. И вот этот офицер, почти юноша, сидит перед ним.

– Может быть, приляжете? – мягко, по-отечески спросил генерал. – Все же вы ранены.

– Нет, ваше превосходительство. Казаки мне сказали, что документы уже у вас.

Резко распахнулась дверь. Одновременно вошли начальник штаба корпуса полковник Терехов и адъютант Епифанцева.

– Проходите, Михаил Борисович, – пригласил Епифанцев Терехова. Тут же хмуро спросил адъютанта: – Где вас черти носят? Позаботьтесь о крепком чае и раздобудьте где-нибудь коньяку. А еще лучше рому. Господину штабс-капитану сейчас нужно выпить крепкого чая и непременно с ромом. После подобного ранения – это первое дело. По себе знаю. У вас озноба сейчас нет? – спросил генерал, точно он и не генерал вовсе, а какой-нибудь лейб-медик.

– Есть чуть-чуть.

– Мне подобное не раз приходилось переживать. Поверьте, я знаю, что говорю. Вот, Михаил Борисович, это и есть наш давешний герой.

Мирк-Суровцев представился старшим офицерам. Познакомились. Генерал горячо поблагодарил молодого офицера. Затем Суровцев встал и предложил свой доклад начать у стола с картой. Взяв из рук начальника штаба трофейную карту, всю исчерченную его собственными пометками, цифрами и записями, начал доклад. Указав крайнюю западную точку своей разведки, он, постепенно скользя по карте карандашом, обрисовал оперативную обстановку на всем пути до встречи с частями Епифанцева.

– Наших частей на указанном участке нами не встречено. Правда, вот здесь, – продолжал Суровцев, работая с картой, – казаки слышали сильный грохот боя. Но были обнаружены противником и ретировались. Также рядом немцы строят нечто вроде пункта для наших военнопленных, которых очень много. Наши же и работают. На линиях железных дорог, вот здесь и вот здесь, курсируют бронепоезда и поезда с бронеплощадками. Считаю, что при необходимости отступления русских частей эти же поезда, а также и другие можно будет встретить вот здесь. В нашем тылу, а потому нам нужно создать специальные отряды для разрушения железнодорожных путей и мостов. И последнее... На одном из допросов пленных выяснилось, что приказом кайзера смещены прежние командующие немецкими армиями. Против нас задействованы, судя по всему, две армии. Генералы Людендорф и Гинденбург командуют теперь германскими армиями, одна из которых левым крылом обращена на север. Смею предположить, что против нашей армии под командованием генерала Ренненкампфа.

– Знать бы, где этот Ренненкампф! – зло проговорил Епифанцев. – У меня складывается стойкое впечатление, что Павел Карлович Ренненкампф командует не русской, а немецкой армией.

Все трое офицеров были выпускниками Академии Генерального штаба и потому легко поняли друг друга. Обстановка была критической. Высокое качество грамотно проведенной разведки не вызывало сомнения. Старшим офицерам необходимо было обсудить создавшееся положение, но прежде предстояло решить дальнейшую судьбу разведчиков.

– Не знаю, как мне поступить с вами, голубчик. Сведения, которые вы собрали, необходимо доставить даже не в свою дивизию, а в штаб армии самому командующему. Иначе я переподчинил бы вас себе, что считаю правильным. К тому же хотел бы иметь при себе такого толкового и храброго офицера, как вы. В состоянии ли вы продолжить свой рейд?

– Так точно, ваше превосходительство.

– А ранение? Все же правая рука...

– Я в некотором роде левша.

– То есть все делаете левой рукой?

– Не совсем так. Силы в левой руке меньше для рубящих ударов, да и фехтую ею неважно. А в остальном могу все делать и левой рукой, даже писать, если хочу изменить почерк.

– Да вы, голубчик, прямо уникум какой-то.

– Должен сказать, что это не совсем так. Я, ваше превосходительство, совершенно для себя неожиданно открыл, что среди казаков чуть ли не каждый третий левша, а каждый четвертый одинаково рубится обеими руками.

– Ничего удивительного, – впервые нарушил молчание полковник Терехов. – Наши казаки – лучшая иллюстрация теории Дарвина. Я не имею в виду их происхождение от обезьяны. Но именно естественный отбор лучше всего иллюстрируют их кривые ноги. Вероятно, кривоногие лучше выживали и потому давали потомство, как, наверное, и левши. Разрешите и мне, господин штабс-капитан, поблагодарить вас. Своими действиями вы обеспечили нам передышку длиной в день. Уверяю вас, мы ее использовали с толком.

– Вот что, господин штабс-капитан, ответьте мне. Отличившиеся воины в вашем отряде, конечно, есть?

– Вахмистр Востров. Рядовой Надточий, – не раздумывая назвал две фамилии Мирк. – Последний спас мне жизнь, – почти не слукавив, добавил он.

– Прекрасно. Спуститесь с Михаилом Борисовичем в канцелярию и возьмите у него солдатских крестов сколько требуется. Сами и вручите. Мог бы и я, но обстановка неподобающая. Мы армия отступающая, – продолжал генерал, – а я по войне с японцем уже знаю, что отступающую армию крестами не жалуют, как бы героически она ни сражалась. Но я также знаю, что кресты вдруг приобретают свойство прилипать к груди штабных. А что касаемо вас, то... – генерал снял со своей груди крест ордена Святого Георгия четвертой степени и прикрепил его на грудь Мирка-Суровцева, – я волен сделать так. По правилам вас нужно представить сначала к Станиславу, к Анне или к Владимиру с мечами, я это и сделаю своим приказом, но так-то оно вернее будет. Другой орден так точно не смогут замылить.

Ничего нет для солдата дороже, чем признание его заслуг. Даже раненое плечо меньше, кажется, стало болеть.

Еще в помещении штаба Суровцев сам с Георгием на груди вручил солдатского Георгия Надточию.

– Это тебе, казак, за ночной бой. И спасибо тебе, родной, за помощь.

Вне себя от нечаянной радости, Надточий на весь штаб рявкнул:

– Рад стараться, ваше благородие!

– Да не кричи ты так, дурень. Весь штаб сбежится.

Когда они вернулись к казакам, Востров, да и другие казаки ревниво уставились в кресты на груди Мирка и сияющего, как новый самовар, Надточия. Без лишних церемоний Суровцев вручил крест Вострову и, посоветовавшись с ним, еще трем казакам. Казаки разбежались по округе в поисках спиртного и действительно раздобыли где-то спирт и немецкий сидр. Мирк почувствовал, что он сейчас может своей волей запретить им обмывать кресты, но не стал этого делать, понимая, что они из казацкого суеверия обмоют тайком, правда, по православному перекрестясь, но с языческим добавлением: «Дай Бог, не последний!»

Перед тем как сесть вечерять, Мирк коротко рассказал о разговоре с генералом, о предполагаемом дальнейшем маршруте движения. Выдвигаться они должны были вместе с частями корпуса этой ночью, но в несколько ином направлении.

После выпитого сидра и ужина Суровцева, что называется, разморило. Наказав Вострову разбудить его через два часа, он, выйдя из-за стола, не раздеваясь, повалился в кровать. Крепкий сон честного человека и солдата принял его в свои теплые и мягкие объятия. Рана болела и во сне. Но боль и сон существовали, не конфликтуя друг с другом.

Спустя два часа Востров и не подумал будить Суровцева. Памятуя о крепком сне офицера, он приказал его, спящего, перенести на подводу. Сам заботливо накрыл буркой. Своих тяжелораненых пришлось оставить на попечение корпусного лазарета. Оставили и остатки обоза вместе с «чертовыми немецкими телегами», как говорил о них старший коневодов Петро.

В сотне насчитывалось ровно пятьдесят здоровых и легкораненых казаков при командире, который теперь стал им не просто боевой командир, а «любушка-капитан», как сказал о нем Востров.

Отряд вступал в ночь, оставляя за собой день, который Суровцев вспоминал как один из самых счастливых в большой череде все же многих счастливых дней. Этот день всегда выделялся из-за духа воинского братства и товарищества, из-за счастливого избежания близкой смерти. Это был день его становления. Войны как болезни. В молодости и войны и болезни молодые. С прожитыми годами они тоже взрослеют и стареют. Становятся тяжкими и невыносимыми. С этого момента он стал уже не взрослеть, а мужать.