Вот пришел великан... - Константин Дмитриевич Воробьёв

— Евграфыч, ты на случай не запамятовал, сколько годов тебе? — неожиданно и укоряюще спросила тетка. Момич поспешно накинул на голову шапку и повинно приостановился:

— А што?

— Да по разуму-то ты вроде вон Саньки! Нашел с кем брань затевать?.. С пьяным человеком!

— Да неш я затевал? — искренне спросил он.

— Ну прямо как Санька! — к моему ликованию опять сказала тетка.

— А я, вишь, тоже рос без отца и матери, вот оно и… — обиженно проговорил Момич, а тетка качнулась к нему и пошла тесно и молча под мышкой у него…

Царь ни разу не сшалопутил, а Момичу то и дело приходилось бывать у нас во дворе: то картошку ссыпал в погреб, то мешки заносил в сенцы, то то, то другое, — он сильней, чем до коммуны, жалел нас с теткой и землю нашу в то лето не опустовал, обработал исполу, как и раньше. Когда он, справив, что надо, уходил, тетка неизменно спрашивала меня, если поблизости торчал Царь:

— Ну что б ты делал, коли б не соседи, а?

— Да в побирушки пошел бы! — глядя на нее, говорил я не ей, а Царю, потому что она тоже спрашивала это не у меня, а у Царя, и он ни разу теперь не сшалопутил и жил тихо и смирно. Он не вспоминал о дележке и не считал своими тех трех курей, что достались ему и не захотели ловиться, когда мы уезжали в коммуну. Ютился Царь в чулане и на печке, а мы с теткой жили во всей остальной хате. Нам лучше всего думалось и разговаривалось ночами, — в сенцах привыкли. Когда мы пришли с собрания и легли спать, я спросил у нее про церкву:

— Что ж теперь и праздников больше не будет?

— Да я и сама вот гадаю, — сразу отозвалась она, — может, другое что власти придумают, а то как же людям без звона-то!..

В том девятьсот двадцать восьмом, с рождества, тетке пошел сорок первый, а мне двенадцатый год. Потом, позже, я узнал из паспорта, что родился в марте, но тетке, видно, хотелось, чтоб года нам исполнялись разом, в один день, — вместе получалось веселей, и ни в Камышинке, ни во всем, может, свете никто так не встретил ту зиму, как мы с нею. Зима тогда наступила поздно, — сырая, тяжелая кура повалила в ночь под самое рождество, а утром треснул безветренный мороз, и получится большой веселый иней — «вишай» по-нашему. Это когда снег опушает каждую ветку, каждый кол в тыну, любую былинку на огороде и лозинку на речке. По вишаю все чего-то ждешь — хорошего и чистого, и немного тревожишься, что оно возьмет и придет к тебе не вовремя, не теперь вот. Нам с теткой ожидалось это легко, только временами беспокойно делалось за вишай — вдруг мир разденется и станет опять прежним, всегдашним. Но ветра все не было и не было, и снег на деревьях окреп и утвердился. Меня не сильно тянуло в школу, а тетка не неволила. «В такую благодать да сидеть взаперти!» — сказала она, и я ходил туда через два дня на третий. Тогда с нами приключилось что-то непутевое, — мы не могли ни пообедать, ни поужинать, чтоб не расхохотаться. Как только мы садились за стол и Царь накидывал на плечи свой кожух, так на нас с теткой накатывался необоримый, как напасть от ворожбы, смех. Нам нельзя было взглянуть друг на друга, чтоб не прыснуть, и мы смеялись не над дядей Иваном, а оттого, что он думал, будто мы над его кожухом без воротника; мы хотели, чтоб не смеялось, а получалось еще хуже, Царь обижался и уходил в чулан, а тетка, уже через силу, говорила мне, что это у нас не к добру. Тогда я показывал ей на Момичеву хату, — под аршинным слоем снега на крыше она утратила свой обычный «момичевский» облик и походила на тетку с миткалевым кулем надо лбом.

— Видишь? — спрашивал я. Тетка не отвечала, а только охала и жестами высылала меня поглядеть, на кого похожа теперь наша хата. Наша выглядела как дядя Иван в шапке, но мне не удавалось сообщить это тетке, — она загодя махала на меня руками и падала на лавку, сморенная смехом:

— Ой, молчи! Ой, не надо, а то помру!..

У нас почти завсегда сбывалось то, чего мы хотели и ждали. Вот как с коммуной. Тогда полностью вышло все по-нашему: о чем задумали сначала и под конец, то и получилось, — тетка правду, значит, говорила, что сиротам земля кругла. И мы с нею зря долго не спали в ту ночь, когда вернулись с собрания на Покров день, — праздники не пропали, хотя церква с тех пор стояла немой. Она оказалась ненужной, потому что и без колокольного звона в Камышинке не прекращался какой-то сплошной самодельный праздник. Он начался сразу, как только в кирпичной церковной сторожке открылась изба-читальня, а в опустевшем поповском доме поместился сельсовет с флагом над коником. Флаг был новый, большой и, видать, шелковый, как мой галстук, подаренный Дудкиным, и оттого, что его не снимали ни днем ни ночью, никому, наверно, не хотелось думать о буднях, а нам с теткой — и подавно.

За Момичеву Настю посватался тогда Роман Арсенин, и на второй день Момич зарезал своего черного быка и улицей, на виду у всех, кому захочется глядеть, принес нам целый кострец. Мясо он внес прямо в хату, свалил на стол и сказал не нам с теткой, а Царю:

— Вот, сусед. Перемерял журавель десятину, говорит: верно!

Царь ничего не ответил, — что ж тут уразумеешь, а Момич не уходил, стоял и ждал чего-то, и вид у него был не свой всегдашний, а какой-то угрожающий — не замай нас.

— Егоровна, а у вас ненароком не сыщется чего-нибудь в хлопушках? — обернулся он к тетке. Она с затаенной опаской взглянула на Царя и степенно сказала:

— Мы, Евграфыч, хмельного не держим. Но ежели нужно… и ежели вот хозяин не прочь, то добыть можно.

— А я и не прочь, — буркнул дядя Иван, глядя себе под ноги, и поежился под кожухом как от озноба. Тетка накинула на плечи тулуп и пошла было из хаты, но Момич повел на меня глазами и приказал:

— Александр! Сбегай-ка сам. Да поживей!

Он дал мне слежалую троячку, — загодя, видно, сготовил и прятал в кулаке, и я