Было записано - Greko

сношения с черкесами уронили в их глазах значение и достоинство местных начальников и были приняты ими, как доказательство слабости или обмана. Они поняли ничтожность воздвигнутых нами фортов внутри края, не имевших прочных связей с линией для получения вовремя нужной помощи и не располагавших ни одним из необходимых условий для самостоятельной, упорной обороны гарнизонов, предоставленных собственным силам.

Раевский тут же откликнулся:

— Мы значительно усилили гарнизоны. Создали подвижный резерв. Добавили, благодаря флоту, серьезную поддержку пароходным сообщением.

Военный министр довольно кивал, плотоядно поглядывая на Раевского. Похоже, он его уже приговорил. Но мне на это было наплевать. Генерал в красной рубашке не вызывал у меня симпатий. Пусть он много полезного сделал на побережье — один сад в Сухуме чего стоит! — но в военном отношении как есть позер и задавака. Садовод, блин! Как он кричал в частных беседах! Как грозил задать «этим господам из Тифлиса и Ставрополя»! Обзывал Головина митрополитом, а не генералом, намекая на то, что командир ОКК больше занят гражданским управлением. И что⁈ Где результат? Снова тысячные санитарные потери. И никаких выводов после гибели Лико и Осипова. Ради чего они погибли?

Я все больше заводился. Выводы они, понимаешь, сделали… Не смешите мои ботинки!

— Я вижу, господа, что руководство Отдельного Кавказского корпуса полностью разделяет позицию военного министерства в отношении Черноморской береговой линии, — взял слово граф Чернышев. — Заслушайте приказ, который я подписал сегодня, подводя итог случившейся трагедии.

Его сиятельство откашлялся. Взял большой плотный лист бумаги с красивыми завитушками. Стал с выражением читать.

— Приказ военного министра от 8-го ноября 1840:

'Устроенные на восточном берегу Черного моря укрепления, основанные для прекращения грабежей, производимых обитающими на том берегу черкесскими племенами, и в особенности для уничтожения гнусного их промысла — торга невольниками, в продолжение весны нынешнего года подвергались непрерывным со стороны их нападениям. Выбрав это время, в которое береговые укрепления, по чрезвычайной трудности сообщений, ни отколь никакой помощи получить не могли, горцы устремились на оные со всеми своими силами; но, в ожесточенной борьбе с горстью русских воинов, они встречали повсюду самое мужественное сопротивление и геройскую решимость пасть до последнего человека в обороне вверенных им постов. Гарнизоны всех этих укреплений покрыли себя незабвенною славою; из них в особенности гарнизон укрепления Михайловского явил пример редкой неустрашимости, непоколебимого мужества и самоотвержения. Состоя из 500 только человек под ружьем, он в продолжение двух часов выдерживал самое отчаянное нападение свыше 11-ти тысяч горцев, внезапно окруживших укрепление, несколько раз сбивал их с валу и принуждал к отступлению, но, когда, наконец, потеряв в жестоком бою большую часть людей, гарнизон не видел уже возможности противустоять неприятелю, в двадцать раз его сильнейшему, он решился взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с овладевшими укреплением горцами. На подвиг этот, по собственному побуждению, вызвался рядовой Тенгинского пехотного полка Архип Осипов и мужественно привел его в исполнение. Обрекая себя на столь славную смерть, он просил только товарищей помнить его дело, если кто-либо из них останется в живых. Это желание Осипова исполнилось. Несколько человек храбрых его товарищей, уцелевших среди общего разрушения и погибели, сохранили его завет и верно его передали. Государь Император почтил заслуги доблестных защитников Михайловского укрепления в оставленных ими семействах. Для увековечения же памяти о достохвальном подвиге рядового Архипа Осипова, который семейства не имеет, Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил: сохранить навсегда имя его в списках 1-й гренадерской роты Тенгинского пехотного полка, считая его первым рядовым, и на всех перекличках, при спросе этого имени, первому за ним рядовому отвечать:

— Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении.

Высочайшее соизволение сие объявляю по армии и всему военному ведомству'.

Что ж память Архипа Осипова увековечена достойно. Но разве в этом дело?

Я не выдержал. Сколько еще этот мерзавец, граф за донос, самодур и ретроград, будет морочить голову царю, обещая в кратчайшие сроки решить вопрос с горцами?[2] Я вскочил со стула и громко бросил залу:

— Укрепления у нас есть, спору нет. Линия отсутствует!

— Что⁈ — обозлился граф. — Это кто?

— Штабс-капитан Варваци. Очень полезный офицер. Договорился с джигетами о вступлении в русское подданство в следующем году. Собрал сведения, легшие в основу вашего приказа, — подсказал Коцебу.

— Мне плевать, — разорялся военный министр, — на его полезность. У меня «полезные» не в чести. Дисциплинированные потребны в армии. Но послушаем, что он еще скажет. Продолжайте. Но прежде чем раскрыть рот, уясните следующее, штабс-капитан, — в его голосе смешалось все: издёвка, пренебрежение и тупость старшего командира над всей военной Россией. — Ваш главный начальник, генерал-адъютант Граббе, имел дерзость утверждать, что слабость береговой линии находится в самых основных началах ее устройства и что прежде всего должно думать об изменении этих начал. На донесение это Государь изволил наложить следующую резолюцию, — Чернышев выбрал лист из лежавшей перед ним папки и зачитал. — «Всё это отходит вновь от предпринятой системы и клонится к уничтожению всего сделанного с толикою тратою людей, способов и времени, вовсе не приводя к положительной цели».

Граббе повесил голову и промолчал. Я решился прийти ему на помощь. Вернее, не ему лично, но той точке зрения, что уже ясно усвоена всем ОКК — Черноморская линия есть напрасная трата людских и материальных ресурсов. Чернышеву плевать на меня? А мне плевать на последствия. Как верно мне кто-то сказал, дальше Кавказа не сошлют. Пропадать так пропадать!

— Отчего же такая уверенность в правильности системы? Не оттого ли, что есть люди, внушающие Государю ложные надежды? Три года назад на личной аудиенции Государь мне сказал: уверяют меня, что сладим с черкесом к 40-му году. Ну и как? Сладили? Или сейчас славим подвиг Архипа Осипова, ибо более хвалиться нечем? Если мы ничего принципиально не изменим, войну не закончим и через четверть века!

В зале зашумели.

— Да! — повысил я голос, все более распаляясь. — Нужно иметь смелость взглянуть правде в глаза, признать ошибки. Реформа сенатора Гана — от нее один вред. Уже в Грузии неспокойно. Дополнить военные меры политическими и…

— Это бунт! — закричал Чернышев. — Это неповиновении в присутствии старшего командира! Арестовать! Предать суду! Разжаловать в солдаты! В роты его, в арестантские роты! На каторгу!

Меня схватили за руки появившиеся графские адъютанты. Первым был барон Вревский. Он смотрел на меня с сожалением, но повиновался приказу.

Я был арестован.

Допрыгался, Коста