Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

— Ты куда это, батя? — встал из-за стола Леонтий.

— Бани душа просит, сынок. Пойду растоплю. В котел вода еще при матери наношена. — Губы его задрожали, и он отвернулся к двери.

— Да после баню-то истопим. Ты погоди. Мы тут решили, что поедешь ты ко мне, в Сургут.

— По че это, в Сургут? — растерянно спросил Андриян. — Нечё мне тамока делать. Я уж тут как-нибудь… Кто из вас, может, сюды переберется, домина агромадный. Ну хоть вы, Даня. — Обратился он к младшему, Даниле. — Дом у тебя, говоришь, что скворешня, детки маленьки, молока надо, а где-ка в городе в магазин набегаешься? Давай, Даня, а? — он уговаривал, а в сердце вползала такая тоска, будто кто взял и холодной рукой залез к нему в самое нутро. — Я ведь, Даня, теперя уж не заживусь после матери, погодите возле меня маленько кто-нибудь. В город завсегда успеете, своих робят здеся поднимете. А, робята?

— Ну, батя, перестань. Работа же у всех. Все на почете, тот же Данька северную надбавку заработал немалую. Не бросать же, — с досадой пробасил второй сын.

— А можа, ты, Леонтий, Валентину ко мне отправишь? Здоровье у нее слабое, не про север она лажена. Можа, тут и взамуж выйдет. У нас в совхозе каки парни! А, Леонтий? — Андриян обессиленно опустился на лавку.

— Да ты что, батя, не поедет она. Да и жених у нее уже есть. Из-за него не поедет, да и Север ей нравится, — не соглашался Леонтий.

— Не поеду я с вами. Ни с которым, — Андриян, сгорбившись, прошаркал к двери. Подтапливал печь в бане, бросал на полок траву-душмянку, а сам думал о том, как это несправедливо, что смерть забирает только одного, а не обоих сразу, проживших бок о бок так долго, ставших одним-единым организмом, что ежели у одного с утра начинало ломить правую руку, то к вечеру у другого непременно делалась болячкой левая. И как это несправедливо, что пили от недуга капли из одной бутылочки, ели одну еду, спали всю жизнь на одной широкой кровати с периной, а умирает один… Вот живут двое, никто и не подумает о них с жалостью, а как останешься один, смотрят словно на обломок какой, словно вся жизнь сразу и кончилась.

За все это время не всплакнул Андриян, сухими глазами проводил свою Ивановну. Сыновья приехали и так деловито все обставили, что и заминки не вышло. Будто не похороны, а какое-то совхозное собрание, где каждый записывается на выступление и придерживается отведенного для этого времени. Андрияну не пришлось и посидеть одному рядом с убранной во все новое Ивановной. И чего он невесток слушался да все лежал в боковушке? Сроду средь бела дня не лежал, а тут невесток послушался: вам, мол, папаша, беречь себя надо, полежите. А для чего беречь? Для Сургута этого, будь он неладен, что ли?

В котле, вмазанном в печурку, забулькала вода, баня наполнилась теплом. Трубу бы закрыть да идти в дом. А не хочется.

Так и сидел. Уж печь протопилась, и котел перестал булькать.

— Ты чего это, батя, тут сидишь? — пригнулся в дверях Леонтий.

— Да вот париться сейчас буду, — соврал Андриян.

— A-а… Ну, парься, парься. Ехать решили завтра. Все. Отпуск кончается. Еще дорога. Не дай бог погода нелетная, в порту проторчишь. Ты, батя, не ерепенься. Одному тебе здесь делать нечего. Плохо, что ли, у меня-то будет? Три комнаты. Газ, ванна с горячей водой. Спать будешь на диван-кровати в зале. Так что парься напоследок и собирай себе вещички.

— Леонтий, сынок, оставьте вы меня туточки, Христа ради. На северах-то пропаду вовсе. Да и как без бани-то?

— Да ведь в Сургуте тоже баня с парилкой есть. Свожу тебя раз, потом и сам дорогу узнаешь. — И Леонтий ушел.

Вовсе заледенело сердце в Андрияне. Смотрел на тлеющие огоньки в печи. То ли долго смотрел на них, не мигая, или еще почему, но слезы вдруг посыпались из глаз так неудержимо, так часто, что не успевала их впитывать рубаха, латанная у ворота Ивановной…

— Хрен с вами, везите хоть в Америку! — сказал он утром Леонтию. Сам задвинул вьюшку печную, чтоб молния не влетела, изнутри прикрутил никогда до этого не закрывавшиеся ставни.

— Хоть чего-нибудь возьмите из дому, робята, — тихо попросил он сыновей.

— Да чего тут и брать, батя? Да ты не беспокойся, все у нас есть. Все! Соседка обещала найти покупателя. Как сторгуется, так и приедем, все уладим с продажей, — уверенно говорил Леонтий.

Андриян долго стоял посреди горницы. Всего ему было жалко: и пожелтевшего под фикусом зеркала на стене, и стареньких выкладных половиков, которые Ивановна каждый год мыла на мостках у реки, и весь дом с печью русской, с трещинками в бревнах, с вылезшей из пазов паклей — всего было жаль оставлять Андрияну вот так, за здорово живешь.

— Ну-ко, отойдите от дверей! — услышал он голос соседки, Митревны. Она отстранила всех его сынов, вытеснила их в кухню, плотно прикрыла обе половинки двери в комнату и, огладив на голове белый в мелкий горошек платочек, подошла к Андрияну.

— Ты поезжай, сусед. Поезжай. Перемогни горе свое на северах. А дом-от ни с кем не стану торговать. Не беспокойся. Им че — не ими нажито. Продать продашь, а ежели возвернуться захочется? Дак куды? Ты тут хозяин, а там кто? Не шибко и остарел сидеть да в окно из их скворечника выглядывать. Помнишь, поди, Якова Зотеича? На девятом десятке, да пошто на девятом, на десятом, подойдет, бывало, к оконцу банному да и спрашивает нас: не надо ли, бабоньки, водицы холодной поднести? Так на ходу и помер. И то, считай, не своей смертью. Венцы в избе нижние меняли, он сгоряча ухватил один бревно. Утром схватил, а к