«Сыны Рахили». Еврейские депутаты в Российской империи. 1772–1825 - Ольга Минкина

Особенности восприятия еврейским обществом деятельности комитета и депутации, с одной стороны, и еврейского общества представителями власти в центре и на местах, с другой, ярко проявились и в казусе со слухами, распространившимися почти повсеместно среди еврейского населения западных губерний. Примечательно, что в роли добровольного информатора о настроениях в еврейской среде перед правительством выступил представитель петербургского еврейства. 20 января 1803 г. Ноткин, возможно исполняя принятые на себя обязанности «еврейского депутата», а возможно, в качестве не имевшего официальной должности деятеля, в письме министру внутренних дел (и члену Еврейского комитета) Кочубею предупреждал последнего о вероятных волнениях среди российского еврейства, «находящегося ныне в таком унынии, какому обыкновенно подвержены человеческие сердца при предприемлемых переменах в их состоянии»[438]. В связи с этим Ноткин рекомендовал Кочубею приостановить высылку евреев из Смоленска до окончания работы комитета. Возможно, это известие, а скорее всего, и это, и другие сообщения, свидетельствовавшие об охватившем еврейское общество в столице и на местах волнении, побудили Кочубея 21 января 1803 г. отправить минскому, киевскому, витебскому, могилевскому, волынскому, подольскому, гродненскому и виленскому губернаторам циркуляр. В первых строках этого любопытного документа сообщалось, что «его императорское величество узнал, что по случаю комитета, по делам еврейским здесь учрежденного, распространились в губерниях, где евреи обитают, нелепые толки»[439]. Таким образом, распространявшиеся среди евреев черты оседлости слухи объявлялись делом государственной важности, требующим личного вмешательства императора. Далее Кочубей передавал губернаторам «высочайшую волю»: следовало внушить обитающим в подчиненных им губерниях евреям, что комитет учрежден для их же блага, и, главное, обнаружить распространителей будоражащих евреев слухов.

Ответы губернаторов могут послужить любопытным источником по вопросу о том, как местные власти представляли себе взаимодействие с евреями и саму структуру еврейского общества. Губернаторы действовали по-разному: одни, подозревая кагалы в распространении слухов, старались «успокоить» их, общаясь непосредственно с главами кагалов, как могилевский губернатор М.А. Бакунин и витебский губернатор П.А. Шишкин[440], другие действовали через местную полицию, игнорируя кагал, как минский и волынский губернаторы[441]. Однако большинство из них представляло себе губернский кагал, надобщинную, искусственно созданную структуру как нечто, реально управляющее евреями, а кагал пытался соответствовать этим представлениям. Так, призванные губернатором Шишкиным, требовавшим подробного отчета, «не произошли ль вышеуказанные слухи где-либо по Витебской губернии и от кого именно начало они возымели», члены витебского кагала стремились сохранить лицо: «Губернский еврейский кагал донес… что по Витебской губернии хотя и произносились некоторые разнообразные и притом неважные слухи о перемене состояния евреев, но они, однако ж, не впечатлели в евреях никакого страха и отчаяния потому, что слухи те вовсе были неосновательны и даже не замечены, от кого они произошли»[442]. В донесении могилевского губернатора представлена более детальная картина. Он достаточно подробно описывал свою беседу с членами могилевского кагала: «Они на спрос мой объявили, “что при учреждении комитета разнеслись между нами разные слухи, которых источником были их собственные толки от взаимно сообщаемых между собою разных известий”»[443]. Передачу высказываний кагальных губернатор дополнил собственным «этнографическим» примечанием: разнообразные слухи и толки, по его мнению, «между евреев весьма плодовиты, в рассуждение то, что, быв народом любопытным и словоохотливым, а по торгам в беспрестанных переездах. Услыша в одном месте между собой же какую-нибудь догадку, пересказывают в другом за истину, отчего и родилось, думать можно, общее их беспокойство»[444]. Таким образом, Бакунин воспринял точку зрения, предложенную ему кагалом, и фактически отказался от поиска «зачинщиков».

Поиски распространителей слухов не возымели успеха и в Минской губернии. Губернатор З.Я. Карнеев в своем донесении от 6 марта 1803 г. признавался, что «совершенного источника открыть было невозможно, ибо некоторые при исследовании показали, что слухи к стеснению их рассеяны были из-за границы проезжающими евреями, другие слышали то от евреев соседственных, особливо Белорусских губерний, а многие и совсем того не слышали»[445]. Впрочем, далее губернатор поспешил заверить Кочубея, что после должного внушения местные евреи «совершенно успокоились»[446]. Принимая своеобразные «правила игры», члены кагала, не выдавая «зачинщиков», делали вид, что они знают все и всем руководят, и тем самым содействовали возникновению мифа о всесилии кагала. При этом они не упустили случая в очередной раз заверить высокое начальство в «благонадежности»: члены витебского кагала поясняли, что порочащие власть слухи потому остались «без уважения, что все евреи твердо удостоверены в правительстве, что оно о благосостоянии их печется вообще так, как о всех верноподданных государю императору»[447], а главы могилевского кагала, по словам губернатора, восприняли учреждение комитета «с чувствами живейшей благодарности»[448].

Одно и то же событие – учреждение Первого еврейского комитета и привлечение к его работе еврейских депутатов – порождало разные слухи у еврейского населения разных губерний и, возможно, у разных групп еврейского населения. Так, выбивается из общего ряда донесение каменец-подольского губернатора А.Г. Розенберга, фиксирующее скорее оптимистические, нежели пессимистические слухи, распространившиеся среди евреев Каменец-Подольска в связи с избранием еврейских депутатов: «Ни в Подольской, ни в Волынской губернии нигде никакие между евреями противные слухи и разглашения не примечены, а, напротив того, видно, что евреи здешние обрадованы вызовом из-между их депутата в столицу и полагают действительно сие для себя полезным»[449].

Очевидно также стремление, общее для всех губернаторов (совпадающее, видимо, в данном случае с целями кагалов), приуменьшить значение слухов и вызванных ими волнений в еврейской среде. Напротив, в письме Ноткина Кочубею 20 января 1803 г. подчеркивались именно масштабы охватившего всех российских евреев «уныния». Возможно, Ноткин пытался таким образом повлиять на министра, рассчитывая, что угроза «еврейского бунта» может понудить власть пойти на некоторые уступки евреям. Нельзя не признать опасной подобную тактику в коммуникации еврейских представителей с властью – ведь равным образом она могла привести и к репрессивным мерам в отношении евреев. Однако, как будет показано далее, эта тактика продолжала использоваться и в дальнейшем.

Примечательно, что депутаты, возможно, не ограничивали свою деятельность рамками комитета. Так, «еврейский депутат Виленской и Гродненской губерний» Гирша Давидович 31 августа 1803 г. подал прошение «на высочайшее имя» через Третий департамент Сената, т. е. действовал подобно еврейским «поверенным» конца XVIII в.[450] Несмотря на то что и в самом прошении, и во всеподданнейшем рапорте Сената Давидович именуется «депутатом»[451], в доверенности, выданной Давидовичу виленским кагалом 13 августа 1803 г., не упоминаются ни депутаты, ни Еврейский комитет. В доверенности, подписанной «Виленского еврейского кагала синдиком» Еремианом Нахимовичем[452], оговаривалось право Давидовича «от имени целого общества Литовско-Виленской губернии по делам кагала, купечества, обывателей и всего еврейского общества в Правительствующий Сенат и прочие присутственные места прошения подавать»[453]. Возможно, Давидович являлся не депутатом, а поверенным, и именование его «депутатом» в документах Сената отражает терминологическую нечеткость в определениях различных форм еврейского представительства. В любом случае, примечательна процедура выборов представителя еврейских общин одновременно двух губерний, значительно отличающаяся от рассмотренной выше ситуации в Минске. Согласно упоминавшейся выше доверенности, виленский кагал, еврейские купцы, обыватели и «целое Литовско-Виленское губернское еврейское общество», т. е. представители высших слоев еврейского общества этих двух губерний, возможно составлявшие аналогичное минскому собрание выборщиков, предоставили Нахимовичу право назначить «одного достойного и верного человека к хождению по делам кагальным, купеческим и целого общества»[454]. Г. Давидович с большой долей вероятности может быть отождествлен с Гиршем Давидовичем из Вильно, подавшим в 1798 г. донос на хасидов, приведший к аресту цадика Шнеура Залмана и его наиболее влиятельных последователей из Вильно. Примечательно, что, используя в своих целях известные тогда опасения правительства, Давидович обвинял хасидов во «вредных для государства поступках» и даже намекал на возможную связь идей хасидизма с французской революцией[455]. Поскольку среди делегировавшего Давидовича еврейского населения Виленской и Гродненской губерний преобладали противники хасидов – миснагиды, то успешное выступление Давидовича против хасидов, наглядно продемонстрировавшее также его способность искусно использовать «язык власти», могло послужить веским доводом в пользу его избрания. Если автор доноса 1798 г. и депутат Давидович – одно и то же лицо, то здесь мы имеем дело с чрезвычайно интересной трансформацией традиционно презираемого еврейским обществом доносчика в уважаемую и значительную фигуру. Отношение к доносчику могло претерпевать изменения под воздействием раскола еврейского общества на хасидов и миснагидов. Доносчик, выражавший интересы одной из сторон, утрачивал свои негативные коннотации и становился своего рода «штадланом».