Улыбки уличных Джоконд - Александр Михайлович Пензенский

десятков таких же юнцов, каждое утро усиленно соскабливающих редкорастущую щетину с подбородков и пестующих и пересчитывающих ежедневно волоски над верхней губой, стоял на сцене в ожидании, пока рассядутся гости. Каждый концерт неизменно начинался с исполнения «Коль славен наш Господь в Сионе», который все слушали стоя. Но прежде, конечно, требовалось протиснуться каждому на свое место, сесть, покивать знакомым, посетовать на дороговизну керосина и проблему с поиском хорошей прислуги, полорнировать чужих жен или мужей (в зависимости от половой принадлежности лорнирующего). А то, что на сцене полчаса в готовности мнутся с ноги на ногу кадеты, так у них служба такая.

И вот, когда уже почти утихли пересуды в зале и распорядитель готовился объявить начало вечера, в зал вошла она. Нет, не вошла – вплыла. Талия – как на картинке у жены Пушкина, двумя ладонями обхватить можно. Выпущенные по бокам гладкой прически локоны. В декольте уютно блестел маленький камушек. На груди траурный черный бант. И глаза. Невозможно было смотреть никуда, кроме этих глаз. Она села почти по центру, тут же всех подняли, и хор стройно грянул:

Коль славен наш Господь в Сионе,

Не может изъяснить язык,

Велик Он в небесах на Троне,

В былинках на земле велик,

Везде Господь, везде Ты славен,

Во дни, в ночи сиянием равен.

Все три куплета загадочная дама лениво скользила взглядом по поющим кадетам, шевелила блестящими губами, проговаривая слова гимна.

– Ишь, высматривает, – шепнул на ухо Николаю стоящий слева дружок, Юрка Сычов, и дальше наградил зрительницу таким эпитетом, каким солдатня продажных девок величает.

Слышать срамные слова от отличника Сыча было удивительно, но еще больше удивило то, что в этом слове восхищения было чуть ли не больше, чем напускной грубости.

– Кто это? – прошептал в ответ Николай, но Юрка промолчал – на них бешено пучил глаза дирижер, учитель словесности, в свободное время занимающийся для души хором и вынимающий этим занятием души из учеников.

После, отпев и поклонившись на дежурные аплодисменты, приятели стояли за кулисами, по очереди приникая к дырке в занавесе, и разглядывали красавицу. Юрка рассказал, что дама эта – вдова одного из офицеров гарнизона. Замуж вышла в первый же свой сезон за полковника, который был много старше ее. Чуть более полугода прожили вместе, да муж и окочурился. Гарнизонные матроны шептались, будто бы не выдержал боевой офицер пыла молодой жены, в ее спальне умер. И вот уже года три как вдовая красотка устраивает себе развлечение – подбирает на смотрах или вот таких концертах курсантов со старших курсов и учит их любовным премудростям. А что? Лучше, чем чужих мужей от семьи отваживать, а ведь могла бы с ее-то экстерьером.

– Губошлеп ты, Сыч, долгоязычник, – обидевшись за незнакомку, буркнул Коля и ушел в казарму.

Наутро был свободный день. Юрка, конечно, дулся на Николая за вчерашние слова, но, тем не менее, после завтрака подошел, позвал в «Столбы»[12] – они часто там обедали по выходным и праздникам после обязательной утренней службы. Чайная, конечно, была низкоразрядная, на босяцкой Миллиошке[13], но это им и нравилось – чужого народа не бывает, учителя и офицеры туда не ходят, не по рангу, при этом местные «золоторотцы»[14] за порядком следили строго и подростков в форменных шинелях сами не обижали и другим не дозволяли. Ну и цены, понятное дело, как раз по их карману. А еще можно было, пообедав и напившись двухкопеечного чая, подняться на второй этаж, послушать музыку или стихи, а то и на спектакль попасть, и все бесплатно.

Подняв воротники шинелей и подставив спины попутному ветру, приятели выкатились на Большую Покровскую. По улице цокали шипованными подковами лошади, фырча горячим паром, тянули за собой поскрипывающие полозьями возки и сани. Витрины лавок были по-праздничному украшены, некоторые даже иллюминированы, хотя по дневному времени огоньки поблескивали сонно, будто через силу.

Не успели товарищи повернуть вверх, к Кремлю, как рядом лихо остановились нарядные санки. Закутанная в меха дама выпростала из муфты руку в атласной перчатке, ткнула в Николая и поманила пальцем. Поверх собольего воротника лукавым прищуром по нему стеганули черные глаза. Ее глаза!

Как завороженный – да почему «как»? – он шагнул с тротуара, подошел к саням.

– Садись, – рука указала на устланную волчьей шкурой скамью.

Коля обернулся на Сыча. Тот стоял под фонарем, разинув рот, и с восхищением глазел на хозяйку экипажа. Николай будто во сне поставил ногу на подножку, хотел сесть на указанное место, но возница щелкнул вожжами, лошадь дернулась, и совсем уже ничего не понимающий отрок плюхнулся прямо на загадочную незнакомку. Та захохотала, отпихнула его, усадила рядом с собой. Сани неслись, обгоняя попутные повозки, а Коля сидел ни жив ни мертв, боясь даже подумать о том, что ждет его в конце этой поездки.

Глава 13. Суетливый день

Бледное лицо Зины было почти одного цвета с наволочкой больничной подушки. Мариинская больница была переполнена из-за летней эпидемии холеры, но Константин Павлович истребовал у заведующего отдельную палату, громко и настойчиво упирая на необходимость уберечь девушку от повторного покушения. Теперь у крашеных белых дверей, сменяясь каждые два часа, дежурили городовые, а внутри нес бессонную вахту сам Маршал.

Поговорить с Зиной сразу не удалось. Несостоявшийся убийца все-таки нанес несколько ударов, один из них пришелся в живот, пришлось делать операцию. И вот уже почти четыре часа Константин Павлович, накинув поверх пиджака белый халат, сидел на неудобном стуле, смотрел на умиротворенное лицо спящей Зины и даже не выходил курить.

Несколько раз в палату заглядывал Филиппов, но Маршал в ответ на вопросительный взгляд начальника упрямо качал головой – все потом, все после.

Ежечасно забегала пожилая нянечка, чем-то протирала Зине лицо, измеряла температуру, поправляла одеяло. Два раза заходил доктор, щупал у спящей пульс, сверяясь с карманной «луковицей», слушал блестящим стетоскопом сердце, недоверчиво косился на сидящего Маршала, но ничего не говорил.

Дверь в очередной раз скрипнула, на этот раз нянечка держала в руках ведро и швабру.

– Вот что, господин хороший. Прогуляйтесь-ка, мне положено уже уборку делать. Никто вашу барышню здесь не обидит, вон какой гусар с саблей на входе сидит, а через окно к нам высоковато лезть, можно шею свернуть и на соседней койке оказаться. А то и вовсе в ледник попасть. Так что ступайте, разомните ноги. Ей еще долго спать.

Маршал бросил