Честь смолоду - Аркадий Первенцев

А в это время был решен исход атаки: мы отходили под сильным огнем. Два солдата волокли Лелюкова. Солдаты пережидали огонь и снова ползли, подхватив под локти своего командира. На его спине расползались пятна крови. Пистолет Лелюкова был заткнут за пояс одного из солдат, бинокль висел на шее второго солдата.

Бойцы тащили Лелюкова, и сапоги его чертили носками по земле.

Мы прижимались к земле и ползли вслед, стараясь во всем подражать их повадке. Пулемет мы не бросили, хотя он заглох и, казалось, никому не был нужен.

Мы ползли и ползли.

Глава шестая

Отход к крепости

После боя в Карашайской долине мы отходили к горам, стараясь миновать татарские села на шоссе, ведущем к перевалу. Активные бронетанковые разведывательные отряды неприятеля, как правило, продвигались по шоссе и занимали села, лежавшие на главных коммуникациях.

Из ста парашютистов-балабановцев осталось только сорок. В коротких стычках при проходе в горы было потеряно еще шестнадцать человек. Потери «наземников» были еще выше. Аэродромные команды отлично знали свое профессиональное ремесло, но воевать не умели. Кстати, к ним и не предъявлялось серьезных требований. При отходе они прилипчиво держались возле нас: теперь они были нам сродни после пролитой крови.

Нашего командира мы не оставили противнику. До подхода к лесу везли его на «пикапе». Когда «пикап» на горных тропах застрял, мы столкнули его с обрыва, а Лелюкова понесли на плечах.

Мое первоначальное мнение о капитане Лелюкове изменилось к худшему, несмотря на его страдания. Я невольно считал Лелюкова виновником поражения. Зачем нужно было вести нас в атаку без активной артиллерийской подготовки, тем более – ясным днем? Полтора километра против огня противника в явно невыгодных условиях! Почему Лелюков не разъяснил нам положения, если атака вызывалась тактической необходимостью? С жестокой поспешностью молодости я сделал свои выводы и утвердился в них.

Отход, потеря товарищей, нераспорядительность старшего лейтенанта, заменившего Лелюкова, – все это укрепляло мое отрицательное мнение о капитане.

Зачем нас, неподготовленных для пешего боя, послали навстречу противнику, о военной организации которого было отлично известно? К чему все занятия Балабана, все эти «ножички», «пироги с начинкой»? Из моих друзей остались живы Дульник и Саша. Оба хорошо вели себя в атаке, не прятались, не пережидали, чтобы потом, поднявшись из кустов, повествовать о всех ужасах сражения и бахвалиться своей мнимой отвагой. Мы оказались в числе тех немногих, которые остаются в живых даже при самой большой катастрофе.

Саша как бы проверил высказанную им теорию. Карашайской долины теперь не забыть. Отныне она не просто кусок крымской земли, покрытой таким-то почвенным слоем и такой-то растительностью, а долина, политая кровью.

Мы дрались еще слишком мало, чтобы созреть, видели также очень немного и только открытое физическому взору, слышали то, что непосредственно достигало слуха. Естественно, мы могли ошибиться в оценке событий.

Лелюкова положили под высоким грабом. Возле капитана дежурила радистка Ася, низенькая девушка с сильными мужскими плечами, крепкими руками, с мальчишеским лицом, залитым рыжими пятнами веснушек. Несколько бойцов из батальона Лелюкова ревниво охраняли своего командира от наших услуг. Среди них был Тиунов. Солдат теперь угрюмо замкнулся, не вступал с нами в разговоры и старательно помогал Асе в заботах о раненом.

В ущелье сошлись бойцы и командиры разных частей.

Невдалеке от меня лежал Дульник, смастеривший себе постель из сухой травы и листьев. К нему присоединился Саша. Свой пулемет мы устроили между камнями на обзорной огневой позиции. У пулемета дежурил один из номеров. Старшину Лиходеева мы потеряли в Карашайской долине. Заместитель комбата назначил меня старшим группы парашютистов. В группе оставалось двадцать четыре человека.

Я лежал на спине, спрятав лицо в полурасстегнутом бушлате. Так было теплее. В ущелье уже ощущался осенний холод. От реки и мокрых камней тянуло сыростью.

Глухо, вероятно во сне, стонал Лелюков. Голоса Аси не было слышно. Лес молчал: птицы не любят шумов войны и перелетели в более тихие места. На большой высоте по направлению к Севастополю прошло крупное соединение немецких бомбардировщиков. Теперь они летали часто. Я слышал звуки работающих моторов, и в сердце поднималась злость.

Возле меня присел лейтенант с перевязанной рукой, закурил. Я успел рассмотреть его красивое молодое лицо с румяными округлыми щеками. «Еще один неопытный командир», – подумал я. Спичка погасла. Лейтенант заговорил, обращаясь к своему соседу – капитану. Внешний облик лейтенанта – румяные округлые щеки, женственно красивая верхняя часть лица – не вязался с его властным командирским голосом.

– Врага можно бить, – отрывисто произнес лейтенант.

– Всякого врага можно бить, только умеючи, – сказал капитан.

Капитана я заметил еще засветло. Это был человек лет двадцати пяти, энергичный в движениях, распорядительный и бранчливый.

– Врат нахален, уверен в своих силах, а поэтому беспечен, – продолжал лейтенант.

– Именно.

– По долине остановились на ночь его авангарды. Я наблюдал сейчас со скалы. Жгут костры на передовой.

– Вывод, лейтенант? – спросил капитан.

– Чувствуют себя хозяевами.

– А подумай лучше.

– Продумано тщательно, товарищ капитан.

– А может, жгут костры, потому что боятся нашей ночи, а? Встретились с врагом, так надо с ним знакомиться со всех четырех сторон. Ты откуда, лейтенант?

– Из Ленинакана.

– Армянин, что ли?

– Русский армянин. – Лейтенант засмеялся. – Отлично говорю по-армянски, и если прислушаться, у меня даже в разговоре можно услышать армянский акцент.

– Слышу, – согласился капитан. – А какое кончал училище?

– Бакинское пехотное.

– Хорошее училище?

Лейтенант отшутился:

– Могу разложить карту, найти компас Андрианова, прикрыть огонек плащ-палаткой, установить азимут.

– Так. А стойкость в вас воспитали? Вот, предположим, вся наша, к примеру, вот эта часть окружена. Держимся три дня до истощения боеприпасов, воды и продовольствия. И командир части дает приказ под таким-то азимутом прорваться, а тебе… как твоя фамилия?

– Семилетов.

– А лейтенанту Семилетову прикрывать отход, чтобы ни одного бойца не оставить врагу. Что ты будешь делать? Как учили в вашем Бакинском пехотном?

– Нас учили в Бакинском пехотном… – Лейтенант замялся и затем произнес с юношеской горячностью: – Я был воспитан на святом выполнении приказа своего командира.

– Верно, – одобрил капитан. – Дай-ка прикурить, не затаптывай.

Огонек папиросы осветил выпуклые, с краснинкой по белку глаза капитана и падающий на лоб жесткий чубчик.

Вдали раскатились артиллерийские залпы.

Все прислушались.

– Опять немецкая дальнобойная? – раздался чей-то голос.

– Вроде нет. И на нашу корпусную не походит.

– Далеко.

– Может, наша «бе-че»?

– Береговая, по-моему, бьет, – сказал капитан. – Севастополь!

– По суше бьет? – спросил кто-то из темноты.

– Повернули, стало быть, на сушу, – ответил он.

Громче застонал Лелюков, попросил воды. Кто-то спустился к ручью. Звякнули котелки, из-под ног посыпались камешки.

– Шумит, – опасливо сказал Дульник, – где-то на шоссе шумит.

– Твой страх шумит, – сказал капитан. – Сейчас ящерица проползет, а тебе покажется – танк. На войне многие не от пули гибнут, а от нервов. И себе навредит и, главное, товарищам. – Снова обратился к Семилетову: – Правильно вас воспитывали, бакинцев. Самое главное в армии – точное выполнение приказов своего командира. Примерно такой приказ: «Обеспечить подъем духа, атаковать противника, остановить его и держать, насколько возможно, в неведении своих сил. Земля твоя под подошвой. Позади ни сантиметра. Войти, как столбы в землю, чтоб клещами не выдрать. Никаких серафимов и херувимов не будет. Думаешь дожить до дня ангела – держись!»

– Вы извините меня, капитан, но подобный приказ состряпали не по уставу, – возразил Семилетов.

Капитан некоторое время молчал; казалось, он собирался с мыслями. Разговором же их заинтересовались многие, сгрудились, ждали.

Капитан зажег спичку. Осветилось его лицо, которое казалось теперь серьезней, старше.

– Моя фамилия Кожанов, – продолжал он, – запомни меня. А то разойдемся ночью кто куда, по голосу потом не узнаешь. Бойцов у меня мало, Семилетов, потеряны в неравном бою, но отхожу честно, потому что война состоит не только из одного наступления… Слушай, вникай в опыт и свой опыт другим передавай. Учился – знаешь, что на войне надо не только к человеку прислушиваться, а к шуршанью травы, К древесному шуму, к птичьему крику, к сверчкам…

– Это верно, товарищ капитан, – вмешался чей-то голос. – Ночью у Бахчисарая держали мы оборону, в районе МТС. Слышим, свистит и свистит неизвестная птица. Ну, птица и птица, чорт с ней. А потом глядим: утром лежит у сарая Федька Андрюхин без черепка, а птицы нет, улетела.