Книга интервью. 2001–2021 - Александр Маркович Эткинд

и до сих пор внутри этой цепи. Чем бы мы ни занимались, все равно возвращаемся в страшное прошлое, которое отзывается в настоящем. Историей репрессий и памятью о них занимаются самые разные люди – потомки жертв, палачей и тех, кто сумел уцелеть. Я видел этих людей, когда ездил по Карелии, по Беломорью. И дело не в истории своей семьи, а в истории страны, и даже шире: память о советских жертвах сегодня является общим, космополитическим делом. Например, я рассказываю о замечательном русском художнике, выжившем в лагере, – Борисе Свешникове. Его искусство сохранилось, потому что когда-то было куплено американским коллекционером. Увы, в постсоветской культуре прошлое оказалось неотличимым от настоящего, и в нем еще предстоит разбираться.

В этом, вероятно, главное различие между советской-постсоветской памятью и немецкой? Политические режимы Советского Союза и нацистской Германии часто сравнивают, и вы в книге постоянно обращаетесь к опыту исторической памяти в Германии…

Сравнение неизбежно, но иллюзорно: в Германии на местах лагерей давно стоят памятники, там проведены судебные процессы, немцы пережили запрет на профессии для партийных функционеров и сотрудников карательных органов, денацификацию. Программа люстрации и денацификации была одним из требований оккупационных властей.

То есть поражение в войне оказалось добром для Германии?

Историки хорошо знают, что поражение в войне часто вело к росту благосостояния, так происходило с античных времен. Лучший пример – судьба России после поражения в Крымской войне или судьба Германии после поражения во Второй мировой. Военное поражение разрушает структуру агрессивного государства, и народу в нем жить лучше.

В чем лично для вас принципиальная разница между нацизмом и сталинизмом?

Она огромна. Нацизм вырос на том, что он описал врага внешнего и внутреннего в этнических терминах: есть мировое еврейство, а есть все остальные. В Советском Союзе враги были везде, каждая следующая волна террора выбирала своих жертв по новым критериям – социальным, религиозным, профессиональным, этническим. Неопределенность сталинского террора была его сутью: целью были не реальные враги, а стремление запугать и подчинить. Нет лучшего способа внедрить страх, чем заниматься массовыми убийствами без рационально понятных критериев. В следующей волне террора жертвами становились палачи предыдущей: тот, кто пытал, расстреливал, отправлялся в лагеря и, бывало, оказывался в одном бараке со своими жертвами. И это разоружало всех перед лицом верховной власти.

Считаете ли вы возможным проведение в России процесса подобного Нюрнбергскому?

Будет не Нюрнберг, а что-то другое. В Нюрнберге судили живых людей, которые отдавали приказы, там слушали живых свидетелей. В этом суть судебного процесса, в отличие от написания мемуаров. Но моя книга как раз о мемуарах, памятниках, романах, фильмах – о разных жанрах культуры, которыми мы говорим с мертвыми.

Значительная часть вашей книги посвящена работе горя как способу, позволяющему пережить трагические события уже как произведение искусства. Как это происходит?

Понять и представить себе, что и как переживал близкий вам человек, – важнейшая часть работы горя, и у всех это происходит по-разному. Кто-то находит свидетелей произошедшего, кто-то призраков. Гамлет искал правду об отце, говоря с призраком. Надежда Мандельштам пыталась найти реальных свидетелей смерти ее мужа в лагере на Дальнем Востоке. К ней в Тарусу приезжали разные люди, говорили: я видел Осипа. Она проверяла: кто-то оказывался жуликом, кто-то что-то знал. У работы горя есть разные способы – культурные, психологические, мистические.

Психологи разделяют работу горя на стадии: осознание факта потери, переживание боли потери… Только пройдя все стадии, человек может двигаться дальше, полноценно жить. Но у нас в масштабах общества не проработана ни одна из этих стадий. Многие отказываются признавать факт потери миллионов людей в жерновах репрессий. Как же в таком случае общество может двигаться дальше?

Мы все, особенно психологи, проводим аналогии между человеком и обществом. Но эти аналогии ограниченны: в обществе живут разные люди, к тому же о прошлом у людей еще больше разных мнений, чем о настоящем. Общество движется – вперед или назад – не потому, что все вдруг согласились между собой, в какую сторону будет вперед. Оно движется потому, что в безумно сложной борьбе разных сил победила на время одна из позиций. В этой борьбе принимают участие все, каждый по-своему. Эта борьба идет медленно, упрямо, без правил. От времен фараонов и до наших дней всегда находились любители подморозить эти перемены. Всегда казалось, что именно они и побеждают, но они всегда проигрывали. Мы живем в очень трудные времена. Но уверен – и они пройдут, как прошли фараоны.

Вы приводите слова Жака Дерриды: «…нет ничего хуже для работы с горем, чем сумбур или сомнение, нужно точно знать, кто погребен и где… пусть он там и остается, и больше не двигается!» Но большая часть жертв советских репрессий до сих пор «двигается» – огромная часть россиян, чьи родственники погибли в годы репрессий, так и не знают, где похоронены их родные. Значит, мы обречены и эта работа горя никогда не закончится? Что делать в такой ситуации?

Никто ни на что не обречен, пока он не под пыткой. Что делать? Например, принимать участие в замечательной программе «Последний адрес», ходить на лекции «Мемориала», читать мою и другие книги о памяти и терроре.

Не получается ли, что общество так и не отрефлексировало свою историю и потому мы до сих пор не можем двигаться вперед? То «выкапываем» Сталина из могилы, то снова ищем внешних и внутренних врагов, как в годы сталинизма?

Я понимаю ситуацию наоборот: именно те, кто хочет нас с вами заморозить, выкапывают Сталина как способ оправдания и образец для подражания. Это у них такая заправка, горючее для гигантского морозильника, в который они хотят превратить Россию. И делают они это не из‐за нашего прошлого, а ради своих нынешних интересов.

Травма, пережитая поколениями, продолжает жить в нас?

Я предпочитаю говорить о социальной катастрофе, о том, что происходит с обществом после нее. Травму пережили те, кто оказался в гуще событий и при этом выжил. Нам, потомкам, достается работа горя. Есть немало людей и организаций, которые собирали и собирают воспоминания, дневники, письма этих людей – материал для понимания исторической катастрофы. О них я тоже рассказываю в книге, но еще больше я интересовался другими свидетельствами – фильмами, романами, памятниками, музеями, учебниками.

У меня иногда складывается впечатление, что мы со своим прошлым поступаем как люди, у которых в подвале лежит полуразложившийся труп, а они только дезодорантом усиленно прыскают.

Согласен. Российское общество стратифицировано значительно больше, чем западное, финансовая элита живет абсолютно другой жизнью, чем население. Так жили английские