Книга интервью. 2001–2021 - Александр Маркович Эткинд

два слова от всей нашей Открытой библиотеки. Я призываю людей, которые принимают решения и от которых что-то зависит в этой ситуации, перестать ее создавать. Мы просто позоримся перед всем миром и перед всей страной. Европейский университет – центр самого главного процесса в жизни человека – мышления, думания. И его закрытие прервет этот процесс. И это преступление перед человеком. Поэтому прекратите, пожалуйста, этим заниматься. Спасибо вам огромное. Ну а теперь вернемся к теме разговора. Когда в ваш мир, в мир детства вошел мат? Вы помните этот момент, когда вы в первый раз услышали матерное слово и какое на вас это произвело впечатление?

Шнуров: Я прекрасно помню этот солнечный день. Я учился в специализированной музыкальной 307‐й школе, по классу скрипки. И набирали туда с шести лет, то бишь я еще ходил на подготовительные курсы. И после своих подготовительных курсов я, мальчик со скрипочкой, шел домой через проходной двор, а во дворе старшеклассники играли в футбол. И один все время говорил «Уй, ёб, уй, ёб». Мне показалось, что это очень сильное какое-то выражение, потому что все с пиететом к этому старшекласснику относились. Ну, какой-то авторитетный товарищ. Я домой пришел и говорю: «Папа, какое, блин, классное, интересное слово „*б“. Что оно значит?» А он мне, естественно, сказал «Вырастешь – узнаешь». По-моему, на следующий день мне объяснили мои же подельники по скрипке, что это значит. Ну, примерно.

Вот так он и вошел… Да, это был солнечный день, это была весна. Ну, как и положено.

Солодников: Александр Маркович, какая погода была в тот день, когда про мат узнали вы?

Эткинд: Наверняка дождь, потому что я рос в Питере. Я не помню. Если честно, я не помню этого дня. Но при мне, естественно, одноклассники матерились всегда. И я с ними. А дома у меня никогда не матерились. К сожалению. Хотя у меня такие были интеллигентные родители. Они читали самиздат, например, и не давали его мне. Мне кажется, что, говоря о мате, вот это самое важное – кто с кем употребляет эти слова, кто с кем не употребляет, мужчины с мужчинами, мужчины с женщинами, женщины, родители с детьми. Вот это, мне кажется, самая важная тема. Не то, что это значит, а то, как это живет.

Солодников: У Раневской есть знаменитая фраза, ставшая классикой, она сказала: «Лучше быть хорошим человеком, ругающимся матом, чем тихой и воспитанной тварью». Во-первых, согласны ли вы с этим выражением? И если да, то в какой момент уже подростковой, взрослой жизни для вас это стало очевидным?

Шнуров: Я ничего не имею против тихих и воспитанных тварей. Пускай они тоже будут в широте палитры представлены. Без них было бы гораздо скучнее, мы бы не могли говорить, что лучше, что хуже. Для сравнительного анализа тихие, воспитанные, нематерящиеся твари должны быть. Чтобы мы на их фоне выглядели такими замечательными, успешными и красивыми.

Солодников: А противопоставление «тихая, воспитанная, но тварь» – это признак советского времени, когда за маской воспитанности скрывалось на самом деле совсем другое существо? Или это имеет отношение к сегодняшнему дню?

Шнуров: Мне кажется, что тихая воспитанная тварь – это фигура мифологическая в наше время. Вы почитайте, что пишут в интернете. Где эти, с*ка, тихие воспитанные твари – я не знаю. Видимо, не в интернете.

Эткинд: Тихие воспитанные тролли.

Солодников: Ну, правда, что вы думаете по поводу этого дуализма, противопоставления, когда, с одной стороны, человек кажется воспитанным, но при этом внутри – абсолютная гнилость. При этом те, которые матерятся и ведут себя кое-как, – приличные люди. Это советская история или современная?

Шнуров: Как это? Матерятся и приличные люди. Не может быть матерящийся человек приличным.

Эткинд: Я думаю, это – природа человека. Читайте античных авторов. Во все времена были подлецы, которые выглядели приличными людьми, и наоборот. И вот те люди, которые закрывают Европейский университет сегодня, они, так сказать, не употребляют…

Солодников: Тихие воспитанные твари?

Эткинд: …не употребляют матерных слов на публике, я уверен. Они это делают вежливо.

Шнуров: Да дело в том, что нет никакого матерного языка. Есть русский язык во всем его объеме. Не нужно выделять этот матерный язык. Это что, отдельный какой-то умирающий или существующий язык? Нет никакого матерного языка.

Солодников: Но история культуры выделила.

Шнуров: Есть русский язык, который включает в себя и слово «х*й». Это русское слово, это русский язык. Давайте его исключим – это будет не совсем русский язык. Вернее, язык, но не в полном его объеме. Вот и все.

Эткинд: Может, стоит говорить не о матерном языке, потому что это от слова «мать», а «мать» очень хорошее слово. Я бы предложил говорить о непечатном языке. Так всегда говорилось. Вообще это русская литературная традиция – непечатный язык. То есть это те слова, которые являются крайне частотными в устной речи, возможно – самыми частотными, и не употребляются в письменной речи, а также в устной публичной речи. Почти никем. Например, когда Сергей выступает, – это публичная речь, поэтому это так резко и так остро. Почти так же, как если бы мы – профессора, писатели, журналисты – начали употреблять непечатные слова в письменной речи, что сегодня запрещено законом о СМИ. Мне кажется, это главная проблема, резкая и характерная только для русского языка, – пропасть между устным и печатным.

Солодников: Вы ощущаете эту пропасть?

Шнуров: Я думаю, что, конечно же, она есть. Но это не я ее ощущаю, это фактология. Пропасть эта присутствует. И вообще разговорный русский язык – он очень отличается от публичного языка. И весь феномен успеха группировки «Ленинград» – то, что присутствие ненормативной лексики резко сокращает дистанцию между артистом и зрителем. Мы буквально переносимся в баню, где человек человеку – брат. И ты можешь быть уже не совсем артистом, потому что артист – это существо практически близкое к Администрации президента, то бишь оно должно говорить сугубо литературным языком, не используя те слова, которые используют все. Артист – он как будто с небес сошел.

Это наследие эпохи Романтизма. И в России мы до сих пор живем в такую эпоху. Я это называю турецкое Барокко. Где балясина – это высокое искусство, а современное искусство или там полено – это уже не высокое искусство. Мат не имеет права туда входить, потому что тот, кто матерится, – он как бы бескультурный. Он выносится за скобки культурного процесса. Принято считать, что это все не является