Книга интервью. 2001–2021 - Александр Маркович Эткинд

больше свойственно жить настоящим, чем прошлым. Другое дело – когда возникает навязчивое чувство, что больше гордиться нечем: нет других побед и свершений, но есть много трагедий, непоставленных задач и нерешенных проблем. И тогда кульминацией истории оказывается условная точка в прошлом. Несмотря на множество современных проблем Англии и Америки, этой ситуации там нет.

Мог ли в России возникнуть другой объединяющий праздник? Или то, что именно Победа становится определяющим сакральным событием современной истории, было неизбежно?

Я думаю, что постсоветской России есть чем гордиться. Например, можно гордиться событиями 1991 года – бескровным распадом огромной империи. В Британском Содружестве есть эта идея – у империи было множество пороков и бед, но, тем не менее, ее распад был достижением и поводом для гордости. В постсоветских странах такого понимания нет. В России часто звучит обратная мысль, что распад империи был трагедией, преступлением, катастрофой. Хорошо: если катастрофа – учредите день поминовения утраченного Советского Содружества. Но этого тоже не происходит. Произносятся речи, устраиваются выставки, но они не перерастают в ритуал. Я думаю, неспроста – люди в общем-то не чувствуют горя по утраченному Советскому Союзу. Люди чувствуют горе по погибшим в советский период родственникам и предкам, их многие миллионы. Люди чувствуют вину и недоумение – как это могло произойти, как все это случилось, зачем?

Существует история двух тоталитарных государств, которые, запутавшись в дипломатической игре, начали войну. Их безумные лидеры заключали и разрывали политические союзы, меняя их несколько раз в течение нескольких лет. Все это кончилось глобальной катастрофой. В конце концов одна из сторон одержала победу – но и тот союз, который был создан ради этой победы, тут же распался. Началась еще одна война, которая, слава богу, была холодной. Ее относительно бескровный характер – это тоже, наверное, то, чем можно было бы гордиться сегодня: несмотря на горы ржавого оружия, оно не взрывалось, не запускалось по ошибке. Это требовало огромных усилий, иногда героических усилий отдельных людей. Гордиться надо не тем, что взрывалось и убивало, а наоборот – тем, что удалось предотвратить.

Вы думаете, существуют механизмы, которые позволяют коллективно переживать то, чего не было?

Хороший вопрос. Конечно, это трудно – как по такому поводу можно сделать выставку или устроить парад. Остаются забытыми усилия безымянных офицеров или чиновников, которые предотвращали катастрофу. Как правило, мы не знаем их имен – или совершенно случайно узнаем о человеке, который, рискуя, не стал запускать ядерную ракету. Говорят, так устроена память. Но чья память так устроена? Я думаю, так устроена память государства, которое расставляет людей в соответствии со своими государственными иерархиями, дает чины и звания, создает музеи и Доски почета. И в результате этих усилий настоящие герои очень часто оказываются непомянутыми.

Как вообще, на ваш взгляд, устроено горе о жертвах войны? Вроде бы минута молчания, традиционный ритуал Дня Победы, – именно про горе; но военный парад, который скорее про триумф, ему предшествует и его заслоняет.

В советских образцах с памятью все было просто и линейно. Героями были немногие, кого называли по имени: Александр Матросов или маршал Жуков. Жертвами были анонимные солдаты. На памятнике Неизвестному Солдату написано: «Никто не забыт, ничто не забыто», но при этом там часто не было никаких имен. И во многих случаях эти имена действительно невозможно назвать. В битвах гибли сотни тысяч людей, их хоронили в братских могилах или вообще не хоронили. Сегодня в России есть мощные движения людей, которые ходят по местам боев, копают, находят кости, идентифицируют их, собирают документы. Таких успехов много, хотя, конечно, мало, если сравнивать с общим количеством жертв. Но такая потребность у людей есть. Существует ли она у современного государства – это другой вопрос.

Государство недавно по сути перехватило именно такого рода инициативу – акцию «Бессмертный полк».

Да, инициатива была перехвачена государством и используется им в своих целях. Но это не всегда плохо. Я за то, чтобы сотрудничать с государством тогда, когда это кажется полезным или выгодным отдельному творческому человеку; за результаты такого сотрудничества он отвечает своей репутацией. В каждом отдельном случае надо разбираться собственным умом, а не объявлять общую стратегию. В том, что акция «Бессмертный полк» была использована для организации государственного ритуала, я не вижу ничего плохого. Наоборот, я был бы рад, если бы, например, акция «Бессмертный барак» тоже была использована государством и включена в некий осмысленный ритуал.

В своей книге «Кривое горе» вы показываете, как лагерный опыт самыми разными способами трансформировал и манифестировал себя в культуре – от исследований фольклориста Мелетинского до романов Пелевина. Война ведь была не менее массовым опытом и не менее массовой травмой. Как можно было бы подступиться к анализу ее влияния на культуру?

Я вижу большую разницу между моим исследованием памяти и горя в отношении жертв репрессий и возможными исследованиями памяти и горя в отношении жертв Великой Отечественной войны. В первом случае преступником являлось государство, а жертвами – частные лица, люди, которые вместе составляли народ или его часть. И память тоже конструировалась частными усилиями отдельных людей – в борьбе против государства, которое отрицало свою вину. С памятью о войне все сложнее. Тут надо одновременно восстанавливать культурную память, созданную людьми, и удалять защитные злокачественные образования – какие-то опухоли, экраны, дымовые завесы, которые все время создает государство. Я свою работу видел, условно говоря, как работу археолога, который раскапывает что-то ценное, забытое, непонятое. А здесь скорее надо брать скальпель хирурга и отделять живое от мертвого, доброкачественное от злокачественного, причем последнее продолжает расти, пускать метастазы, излучать зловония. Это более трудная задача.

А что вы имеете в виду под метастазами? Интересно, что в последние годы как будто усилилась официальная мифологизация войны. Например, появились сразу несколько фильмов и множество книг, где люди путешествуют во времени, попадая из современности в войну.

Да, это интересное явление. Это так называемая литература попаданцев – путешествия во времени, где человек нашего времени попадает на фронт и меняет ход истории. То есть если в научной фантастике было такое табу – путешествовать во времени можно, но менять ход истории нельзя, – то попаданец, напротив, прилагает к этому все усилия. В какую сторону он меняет историю? Допустим, чтобы предотвратить распад Советского Союза или, может быть, XX съезд. Это массовая литература и массовое кино. И это довольно странно. Ведь война закончилась победой. Зачем ее менять? Допустим, попаданцы бы меняли историю так, чтобы эта победа обошлась меньшим количеством жертв, – но очевидно, что