Там темно - Мария Николаевна Лебедева

ней и глодали её саму. Фоном выучилась ненавидеть, неприязнь въелась в подкорку, вынудила перекоситься брезгливо, когда отец как-то спросил – и чего на него нашло? – «показать тебе, что ли, сестрёнку?». Ласковое «сестрёнка» сильно царапнуло ухо. Странно было, что речь об одном существе – оно и сестрёнка, и эта, у папы есть дочка помладше Кирюши, милее прелестной Кирюши, как так?

У этой не может быть имени, тела, она выдумка, призрак, фантом. Ведьмин проклятый ребёнок, гадкий противный подменыш должен вовек оставаться словами, маминым злым шепотком, отцовским отсутствием дома, причиной родительских кухонных ссор. Кира тогда уже чуяла: увидит – рассеются чары, ненависть схлынет водой. Она замерла и не знала, что выбрать: «нет» обидит отца, «да» заставит солгать. Тогда изо всех сил зажмурилась, и под веками замельтешили звёзды, и темнота потянула властно ту, которую только что звали Кирой, туда, где не нужны имена.

То был, наверное, год шестой от сотворения Киры. Да, приблизительно так.

Взрослая Кира-то знает, чем придётся за это платить.

Тему закрыли и наложили печать. Она больше не слышала, чтобы другую папину дочь называли её сестрой. Избегали произносить также имя той младшей. Отец терялся, неопределённо махал рукой и называл только город, чтобы после «поеду» подставлять не «к кому», а «куда» – такая попытка соломки понабросать: мягче, но всё же пожароопасно. Делал вид, будто едет не от дочери к дочери, а из обезличенной точки в другую, как в любой школьной задачке на расстояние, время и скорость.

Иногда добавлял, что в командировку. Возможно, не лгал, заодно и в командировку – чего два раза-то ездить, ещё тратиться на проезд.

И Кире думалось: а для той, другой, Кира такой же город?

Тело разрасталось абстракцией, растягивалось по площадям, вставало рядами невзрачных многоэтажек, с этим кладбищем на окраине, где шеренги надгробий как вечноспальный район.

– Ты и болеть начала, когда она родилась. Понимаешь? Крепенькая малышка была, а потом точно порчу наслали.

Кира чуть прикрывает глаза:

– Мам, я же в сад не ходила. В школу пошла и от детей заражалась. Краснуха, грипп.

Слова мешаются с дымом, да, мама, конечно, мама, поднимаются вверх, растворяются, ок.

Кира, конечно, не говорила, – но выдохнула успокоенно, когда наконец развелись. Считалось, такой вот исход – для ребёнка жуткая травма, и Кира наслушалась монологов от каждого члена семьи, как её все по-прежнему любят. Так было надо, чтобы в дальнейшем у Киры не стало проблем относительно самооценки. Она смутилась этих признаний больше, чем всего до. На её памяти они впервые заладили вдруг о любви. По ощущениям было почти как смотреть с родителями кино и наткнуться на взрослую сцену. Только, пожалуй, стыднее. Да. По правде, так сильно стыднее.

В остальном было норм. Развод прекратил ожидание вечной беды, чего-то нервного, злого, нависающего над тобой. Разошлись по районам: отец, божество их обжитой квартиры, так и остался на месте, а Кира с мамой переселились в другую, светлее и меньше, без тяжёлых книжных шкафов. Мама тоже как будто бы стала светлее, как бы чуточку меньше, и на свет быстренько приманилось всё, чего прежде недоставало. Квартира радостно прирастала всякими ништяками типа полочек в коридор. Все эти нужные ящички, эргономичные антресоли, переклеиваемые обои, два внезапных велосипеда для совместных прогулок в парк постепенно теснили и выжили Киру в пустую квартиру отца. Ну, то есть раньшеотцову. Теперь Кирину личную, даже по документам.

– Там ещё с рифмой было. Думаешь, надо в стихах? – неожиданно спросила мама.

Не сразу понятно, что речь до сих пор о венке. Какие стихи? Что могли написать, какое-то «любимому мужу, отцу, почившему молодцу»?

– Не, не надо. Чужих-то слов ему и при жизни хватило, – отозвалась Кира.

То ли скрипнули зубы, то ли пыль на зубах.

Ветер гонял верхний слой песка, невыносимо кричали птицы. Здесь их полно всяких разных. Верно, кормятся у мертвецов. И где-то вдали, как будто в насмешку, играла со временем главная птичка, с которой так надо дружить.

Одинаковые ряды могил, и – неожиданно, жутко – ангел с лицом нежным и печальным, с бесцветными глазами, зрачки – вмятины в камне.

Кира застыла у ангела.

Мама мягко толкнула в плечо – ну пойдём, такси ждёт.

Созывают и остальных – эй, у нас тут свободных два места. Кира смотрит в окно: вдоль дороги крохотная трясогузка перебирает ножками мелко-мелко, как на роликах едет, вспархивает на сваленные горой покрышки – может, в холода поджигать, чтобы было полегче копать мёрзлую твёрдую землю, может, в память об ангелах-престолах. Колёса, свернувшись в клубок, позакрывали глаза: спи один, спи другой, спи бесконечное их число, некого тут сторожить. Кира отвела взгляд – не встретиться бы глазами.

Еду на поминки – это же были поминки? – готовили в мрачном кафе с названием то ли «Радость встречи», то ли просто «Встреча», без радости, то ли ещё как-то так. Тут, судя по прейскуранту, гуляли свадьбы и юбилеи; Кира прикидывала в уме, что же проводится чаще. Сладкий рис с сухофруктами выглядел непривычно, как будто насобирали с тарелок завтраки в детском саду, как будто просто играли.

Пришли коллеги, один взял и ляпнул: «В четверг, на заседании кафедры, он был ещё жив».

Захотелось переспросить: «Точно?», но вовремя прикусила язык. И сказала себе: «Отец мёртв». Мысль была непривычна, и отчего-то в её голове прозвучала как национальность, будто «кто», не «каков». Кира как дочь, выходило, наполовину такая. Если отец оказался из этих, насколько велик шанс на репатриацию к мёртвым?

Она почему-то боялась, что кто-нибудь подойдёт, скажет: «Зачем притворяешься, я вижу, тебе совершенно не больно». Все ждали, что ей будет плохо. И Кира тоже ждала.

Мама обратилась в многорукое, вездесущее сверхсущество, в древнее страшное нечто – и успевала за всех. Только выпив из стопки (так было надо, а зачем – никто знать не знал), выдохнула надрывно:

– Никто мне не помогает.

Все разом кинулись помогать, бормотать «вот грибок, а вот хлеб», «выпей-выпей, будет полегче». Мама воинственно их отстраняла, чтоб с упоением, полноправно вновь и вновь произносить эту фразу.

– Всю жизнь всё сама, – говорила мама. – Ребёнка на ноги подняла, пока этот увалень рассказики свои кропал.

От неё пахло тяжестью, лепестками зажатых в ладони, задыхающихся цветов. Память длит эпизод много дольше, чем происходила реальность, – враз покажется значимым всякий случайный жест, укрупнится лицо, так что можно вблизи рассмотреть черту за чертой, дрогнувший уголок рта, чуть расширившиеся глаза, – только вот было действительно так или нет, никто уже не