Там темно - Мария Николаевна Лебедева

кажется, будто по дому кто-то всё шаркает в тапках, хоть отец и ходил босиком.

На стене – световое пятно. Кира складывает пальцы, делает простецкого, дошкольники даже умеют, теневого пса: большой палец – пёсье ухо, мизинец – подвижная нижняя челюсть, указательный будет его насквозь просвечивающий глаз. Двинешь рукой – и пёс из теней оживает.

Может, станет её охранять.

Может быть, на куски изорвёт.

Здесь, в кабинете отца – да какой это был кабинет, просто маленькая комнатушка, – висит на стене родовое их древо. Древо такое же, как кабинет, – название громче объекта. Это задание в школе, и необязательно было делать вот так кропотливо, но Кира тогда постаралась, убила несколько вечеров. Мама сказала: «Надо же, аккуратно» и добавила сразу, чтобы как будто не стало её похвалы: «А у кого ещё пять?» («Я ей так говорю, чтобы получше старалась!») Но отец перебил: «Это очень красиво. Повешу себе?» Кира ему подарила. С тех пор и висит. Тогда Кира почувствовала себя очень важной и очень отдельной – наверное, даже счастливой.

Хорошо бы застопорить в памяти этот момент, но кадры сменяются дальше.

На мамино громкое «Вы посмотрите! Переманивает себе ребёнка! Кира, запомни: я на тебя жизнь положила, а отец – ничего, только нервы мои истрепал, вот и весь его вклад в семью». И – ужасная, пошлая, анекдотическая деталь – длинный рыжеватый волос, тянувшийся почему-то из отцова кармана.

На онемевшую Киру, нерешительно замершую, – соглашаться сейчас или нет? Потянувшую незаметно за тот прикарманенный волос и накручивающую его рядами, пока палец не побелел и не стало казаться, что скоро отсохнет.

На то, как листаешь, пугаясь, вязкую тёмную сказку. Гадкие дети мать не ценили, та взяла обернулась кукушкой, и они побежали вослед, сбили в кровь свои грязные ступни, ободрали колени, падая оземь, но не сумели птицу настичь – и это Кирины, не их, кровоточили раны, и это Кирины, не их, глаза заволоклись туманом, и комната поплыла, и пылинки в луче задёргались истерично.

На то, как ночами страшно уснуть, оставить без сторожа мамины вздохи – что, если прервутся и улетят? Страх потерять не помогал сильнее ценить, но вынуждал цепляться, что-то изобретать, просить о защите кого-то извне и знать, что не будет защиты.

На то, как выучиваешься читать раздражение в едва заметном движении брови, диалог превращать в поле битвы: распознать, обойти, обезвредить. Когда лицо говорит одно, а жёсткий рот – другое, тут же главное – предугадать, напряжённо всмотревшись в черты, верно считать по движению рук, ловить шанс повернуть разговор куда надо, не навлечь на себя беды, ох, не навлечь бы беды.

Как на ещё не произнесённое «Давай, чтобы все видели, ты же специально орёшь» душишь в зародыше крик. На то, как становишься враз всеми теми людьми, кто маме хоть раз сделал плохого, имя меняешь на «вечно вы все», слушаешь перечень бед. Ты это все. Тебя нет.

На то, как, бывает, сомкнёшь (это ты или тень?) челюсти на ладони – может, вернёшься в наш мир.

И сейчас тоже ведь помогает. Через раз хоть, но помогает.

Находила причины зайти в кабинет – проверить, на месте картинка.

Она редко ему что-то отдельно дарила, чтобы прям от себя, про себя, чаще примазывалась к маминому подарку, потому что не знала, понравится ли, и боялась совсем прогадать, увидеть такую вежливую холодную улыбку, с какой он смотрел на студентов и с какой приносил, будто бы извиняясь, небольшие презенты от них. В основном был один алкоголь, и мама копила бутылки в шкафу – передаривать верхним из списка полезных контактов. Вручив к празднику что-нибудь не от себя, можно было самоутешаться: прогадала не Кира, а мама.

Как вот этот вот матовый чёрный флакон, мамин давний подарок. Кто-то коллеге привёз, что-то там не подошло, и мама себе забрала по дешёвке. На флаконе скопилась пыль. Кира её сдувает. Пыль аккуратно очерчивает горлышко. Округлая крышка, похожая на обсидиан, прохладно ложится в ладонь; до чего же когда-то давно хотелось её открутить и играть, но не решалась и прикоснуться: отцова, запретная вещь.

Флакон тяжёлый – значит, достаточно много осталось. Хотя почему-то помнилось, что от отца всегда именно так и пахло; запах мешался с терпкостью сигарет и усиливался многократно. Кира смотрит, как растворяется аромат: дымный, тёмный, смоляной.

Как будто бы снова слышит:

– Кира, иди сюда, нюхай. Это ж мужские духи? Мужчина так может пахнуть?

– Наверное, – осторожно говорит Кира.

Мужчины, как правило, пахли не так. Но мамин уверенный тон содержит верный ответ.

– Что ты мямлишь? Следи за собой. Я по юности заикалась, но одёргивала себя, и теперь меня вот послушай – совершенно нормальная речь. Так… Ну вроде бы да. Я купила, не посмотрела, а тут не написано, чьи. Коллега, конечно, сказала, но ей чего верить, ей лишь бы с рук сбыть. На что похоже?

– На баню в лесу.

– Много ты понимаешь! Слушай, а есть что-то такое. Чёрт его знает. Хороший, сказали, аромат. Но не пойму, для кого, вроде слегка сладковатый. На упаковке нет ничего. Раз не написано – значит, для всех?

Или ни для кого. Кира, кажется, понимала: это был запах того, у кого вовсе не было тела, кто сам растворился в горечь. Но этим делиться она не решилась – как обычно, себе же дороже.

Жмёт ещё раз. Теперь дым оседает на Кире, подтверждая, что Кира есть.

Теневой пёс обнюхивает родословное древо, чья вершина – в самом низу: точка-Кира, расходятся ветви, и дальше, и дальше, чем выше идёшь, тем множится их число. Всё очень прямо и строго, никаких побочных ветвей. Совсем непохоже на древо, много больше – на крылья и перья.

Посмотри налево. Посмотри направо. Убедись, что с любой стороны пустота.

Кира думает о людях, которые ей родня, не чувствует ничего.

Ползёт по столу телефон. На беззвучном режиме – ещё со времён, как был куплен первый мобильник. Она смотрит в экран. Написано – «мама». Нужно взять трубку, ну то есть сдвинуть такую картинку, полудействие как ритуал.

Кира гипнотизирует телефон. Вот бы он перестал гудеть.

Потом наконец отвечает. Что-то слушает. Желает спокойной ночи. Идёт в ванную мыться. Обычные нормальные дела: сегодня между поесть и помыться выбор сделан в пользу второго. Невероятная усталость подкашивает ноги.

В кранах этого города течёт лишь мёртвая вода. Горячая ли, остывшая, она разгоняет бешено время, морщинит пальцы. Кира переводит взгляд на свою постаревшую вдруг