Там темно - Мария Николаевна Лебедева

руку. Она не чувствует себя взрослой – скорее, очень и очень старой.

Мама снова звонит[10].

Говорит:

– Мы планируем годовщину.

До Киры сперва не дошло, мама с мужем женились же летом, только потом поняла, что это она об отце.

И ещё добавила мама:

– …собрать презентацию папиных фоток, будет мило, придут все коллеги.

Кира выдохнула:

– Побухать все его коллеги придут.

Мама сказала:

– Тебя плохо слышно. Ты что, опять разговариваешь из ванной? Говорю – зайдут люди с кафедры! Закупила для них алкоголь, была акция. Ох уж эти все люди науки! Твой отец никогда вот не пил. Как ты думаешь, а тот придёт, ну, коллега его? От которого… ну… дурно пахнет.

Обычно зовёт его «этот вонючий», но не сейчас. Не сейчас. Явственно слышно, как мама редактирует саму себя, – верно, звонит с работы. Всегда можно узнать по голосу, когда её кто-то слышит чужой: иначе звучащая речь, встроенная корректура.

Мама продолжила:

– Нет, я не против, и, может, он болен, нехорошо о людях так говорить. Но как его терпят, это же невозможно! Я его лично не пригласила. Всё же думаю, что он придёт.

И ещё, и ещё говорит.

Кира ставит контакт на громкую связь, кладёт на покатый край раковины, окунается с головой.

Как родители развелись – виделись разве по праздникам, да и то мама всякий раз говорила, как в спину толкала: ты позвони, съезди, ну ты чего, это папа твой, ну.

Они не особенно много общались, словно отец все слова поистратил на Киру-ребёнка, а подросшей – ни слова за так. Выдал ей пробный период, а дальше – изволь заплатить, только способ оплаты неясен, ну ты там сама разберись. Девчонка неглупая, вот и придумай.

Кира не знала, о чём с отцом говорить, и чувствовала себя неловко, как будто он должен был навсегда остаться таким, каким рисовался ей в детстве, и теперь обманул. Их общение было, как правило, сплошь отцовы монологи. Обращаясь формально к ней, выговаривал непонятно кому, а Кире оставалось что в ответ на это кивать.

Когда подалась на филфак, то хоть и гнала от себя эту мысль, но всё же думала почему-то, что это его удивит, и прикидывала, выйдет ли так, что он будет вести у неё, но до этого не дошло.

Когда поступила, он сказал: «Да кем ты работать будешь? Разве других учить». И, выходя, запнулся о книжный шкаф, да ещё с полок что-то упало.

Водорослями шевелятся у лица тёмные длинные пряди. Звуки пробрались даже сквозь толщу воды. Поначалу не разобрать, а потом составлялись в слова, и слова обретали смысл. Кира резко садится.

– Что у тебя происходит?

– Всё ок.

Кира ловит ртом воздух.

Кира думает – хм,

почти год назад.

Кире не приходилось дарить букеты отцу.

Наверняка были правила на этот счёт. Для всего существует порядок.

Кира гуглит: «букет для мужчины».

Букет для мужчины был антибукетом: подходило лишь то, что нельзя посчитать за цветок, цветы – это как-то по-бабски. Были бечёвкой связанные колбасы, веером сложенные сыры, веник усохших рыб, пирамида бутылочек-крошек с чем-то спиртным внутри.

Тащить сыр с колбасой не хотелось.

Подумав: ведь после смерти что он, что она – всё мертвец, Кира остановилась на розах. Наверное, это банальность, жизнерадостный пухлый цветок, но любой ритуал был немыслимо пошлым вне того, зачем он совершён. Кира сжала ладонью бутон, и лепестки подались, послушные, мягкие, прямо вот кожа на шее. Цветок задыхался. Кире стало противно от самой себя. Она всматривалась в лепестки, точно ждала, не проступит ли синева в чуть означившихся прожилках.

В церкви пахло отцовским одеколоном. Кира только тогда и узнала, как пахнет ладан, когда начинает тлеть.

Ей всё думалось, что вот-вот встанет отец да уйдёт подальше от этого действа. Даже не удивляясь, почему руке не горячо от потёкшего воска, то и дело шептала «прости», когда нужно было другое совсем говорить.

То, как его отпевали, потом долго звенело в ушах. Мама всегда точно знала, как надо. Ей словно не приходилось искать, тревожиться, мучиться выбором. Родственники сказали маме: какая ты молодец, всё сделала как у людей, он бы гордился тобой. Кире сказали: как хорошо держишься, он бы гордился тобой. Ушедшие только и заняты непрестанной оценкой того, как их с земли проводили, кто хорош, а кто подкачал, и загораются в небе от одной до пяти жёлтых звёзд.

Кира тоже ведь знала, как надо, – и как надо терзало Киру по всем правилам, от и до.

– Ты чего тут с цветами? Могла просто у входа купить, – пожала мама плечами.

У кладбища впрямь торговали. Всем, кто подходил к какому-нибудь прилавку, тут же впаривали новинку: цветочки в горшках укреплены цементом. Глядя на астры в цементе, на ум приходили байки про всяческих мафиози, чьи ноги в залитом бетоном тазу поди так же вот жутко торчали шершавеньким стебельком. Ветру не сдвинуть, птице не унести, а ожившему мертвецу, если вздумает откопаться, – заработать шишку на лбу, ткнувшись черепом о горшок. Продавщица сказала про астры – «смотрите, почти как живые», и Кира кивнула – живые, живые, с двух шагов даже не отличишь, если, конечно, при этом зажмуришь крепко глаза.

За спинами продавцов сразу могилы бандитов – здоровенные памятники, надгробия с автомобилями, площадки с плиткой как будто под танцы.

Мама приволокла на такси венок размером с окно – из мохнатой зелёной проволоки, с лентами, будто на выпускной. Роскошный, богатый венок. Он накрыл почти полностью крест.

– Мам? – Кира кивает на надпись «любимому мужу».

– Какой был, такой и купила, – пожимает плечами мама, на ветру щёлкая зажигалкой. – Ну любимому первому мужу.

А потом вот ещё говорит, как будто ища оправдание:

– Ты так в детстве его ждала. Смотрела в окно, говорила: «Скоро папа придёт?» А он к этой своей ездил, а. Помнишь, ты помнишь?

Кира не помнила. Помнила только, как мама шептала громко и зло: «Променял тебя папа любимый твой, да? Укатил к своей этой?», а Кира никак не могла угадать, какой правильный будет ответ. Хотелось сказать гадость – не для того, чтоб помучить, просто стало так плохо самой, что показалось: если заболит у двоих, это станет их кодовым словом, мама поймёт её через боль. Слова, бьющие наверняка, так и рвались с поводка-языка, когда не оформилось в мысль, но почувствовалось: ранить в ответ несложно, только выйдет умножить, а не уравнять. Это будет другое больно. Слова остались при