Здесь водятся драконы (СИ) - Батыршин Борис Борисович

«Винчестер» грохнул, лягнул своего владельца в плечо. Наводчик выпрямился, схватился за грудь, и повалился за борт, подняв большой всплеск. Одновременно весь берег оделся дымом — у аннамитов, в отличие от пластунов Осадчего, патроны были снаряжены чёрным порохом, так что караван сразу затянула белёсая пелена. С лодок почему-то не стреляли, видимо, не успели опомниться от внезапного нападения — и когда Матвей, решивший, что прятаться более смысла не имеет, и встал на колено, выцеливая заряжающего, стрелять было уже поздно. И катер, и лодки захлестнула волна аннамитов — они, словно чертенята, сигали из кустов, заскакивали в лодки и беспощадно орудовали своими кривыми саблями и ножами. Пластуны же атаковали хвост каравана — первый же залп выбил прислугу митральезы, а французские солдаты, ошеломлённые внезапностью нападения, бросали в воду винтовки, задирали руки и вопили, прося пощады. Офицер на одной из лодок выхватил револьвер и стал палить по атакующим — но кто-то из солдат толкнул его в спину, так, что бедняга вылетел из лодки — после чего его скрутил насевший сверху, словно медведь, Осадчий.

Всего пленных взяли десятка три с половиной, и почти всех — с концевых лодок и катера. Из тех, кто был в голове каравана, не уцелел ни один. Всего в живых остались два офицера, капитан и су-лейтенант, тринадцать рядовых и унтеров, остальные же — проводники, носильщики и погонщики слонов из местных. Эти, правда, жили недолго — аннамиты, дорезав раненых (плевать они хотели на призывы Казанкова к христианскому милосердию) взялись за своих соотечественников и прикончили всех до единого. Матвей, видевший немало крови и смертей ещё при Сагалло, не выдержал и малодушно сбежал. Казанков отыскал его на соседней поляне — юноша сидел, привалившись к стволу дерева, и вытирал губы и подбородок от следов рвоты.

— Ну-ну, друг мой, всё уже позади… — офицер вытащил из кармана плоскую оловянную фляжку, открутил крышку и протянул молодому человеку. — Глотните-ка, вам сейчас не помешает…

Матвей благодарно кивнул и поднёс фляжку к губам. Внутри оказался ром, но он, хоть и не привык к напиткам такой крепости, даже не почувствовал, как жидкость обожгла гортань и хлынула расплавленным свинцом в пищевод. Перед глазами стояли жуткие картины расправы над пленными, раскачивались насаженные на острия пик отрезанные головы, в ушах, заглушая все прочие звуки, звучали вопли смертного ужаса и страдания. Тошнота снова подкатила к горлу — спас очередной глоток рома, прикончивший содержимое фляжки.

— Так уж тут принято — Азия-с, дикий народец, хоть и наши союзники… — увещевал Казанков, помогая ему подняться на ноги. — А что вы, дюша мой, от них хотели? Китайцы ещё не так пленных терзают, не приведи Бог вам это увидеть когда-нибудь. Да и господа лягушатники тоже хороши — голов они, правда не режут, а вот вешать или расстреливать захваченных туземцев — это за милую душу. Или, скажем, штыками переколоть, на предмет экономии боезапаса — было такое, наслышаны…

Он подхватил с травы «винчестер», пучком травы стёр с приклада остатки Матвеева завтрака.

— Ну что, пришли в себя? Вот и хорошо, пойдёмте тогда. Вам бы сейчас отоспаться — с непривычки, да на пустой желудок с ног свалитесь…. А потом — за работу, друг мой, у нас ещё уйма забот, и времени терять никак нельзя.

IV

Австро-Венгерская империя.

Город Триест.

В ресторане Остелецкого встретил пышноусый швейцар. Поинтересовался фамилией гостя и проводил на второй этаж, в отдельный кабинет, где его ждали. День в Триесте выдался жаркий, к вечеру на город словно спустилось душное покрывало, и окно в кабинете было распахнуто настежь. За ним, по другую сторону мощёного дворика виднелась плоская крыша дома, на которой грелся здоровенный полосатый кот.

Стоящий возле окна мужчина повернулся к вошедшему, и Вениамин испытал облегчение, узнав в нём своего сослуживца. Николай Симагин пришёл в военно-морскую разведку не из флота, а из гвардии. Выпускнику Пажеского Корпуса и поручику Кавалергардского полка, одного из самых престижных в Российской Империи, приелась и служба с её парадами, караулами и сопровождением августейших особ, и столичная светская жизнь с балами и приёмами, которым прочие его однополчане отдавались со всем возможным рвением. Прибегнув к своим многочисленным связям, поручик добился перевода в ведомство графа Юлдашева — решение, мягко говоря, неожиданное и отнюдь не одобренное бывшими сослуживцами и многочисленными петербургскими знакомыми.

Но Симагину, вообще склонному к авантюризму и некоторой независимости в поступках, было наплевать на мнение света. Свободно говоря на трёх европейских языках, владея многими видами оружия, он быстро сделался доверенным сотрудником и по совместительству курьером для особых поручений. Поручик колесил по всей Европе, обычно под чужими именами и документами; он передавал депеши тайным агентам и получал от них ответные послания, которые требовалось доставить в Петербург, перевозил похищенные документы, а так же осуществлял некоторые весьма щекотливые поручения графа. Случалось ему сопровождать коллег, отправленных с теми или иными целями за границу. Иногда это сводилось к сопровождению, обеспечению безопасности и, при необходимости, скрытности; в других случаях требовалось доставить человека в определённое место, передать его с рук на руки третьему лицу (не обязательно сотруднику их ведомства) — и благополучно забыть о выполненном задании.

Симагин впервые встретился с Остелецким как раз при выполнении подобного задания. Вениамина тогда требовалось скрытно переправить в одну маленькую европейскую страну — и так, чтобы об этом не узнала ни единая живая душа. Тогда они под видом охотников двое суток блуждали в горах, изрядно намёрзлись и успели довольно близко познакомиться. Видимо, решил Остелецкий, именно из-за этого поручика и прислали сейчас — пароли паролями, а всегда полезно, когда посланец и адресат знают друг друга в лицо.

Тем более, что посланец на этот раз был не один. Оглядевшись (Симагин предусмотрительно прикрутил газовый рожок, так что в комнате царил полумрак, рассеиваемый только отсветами из камина), обнаружился ещё один человек. Незнакомец — в отличие от рослого красавца Симагина невысокий, коренастый с простоватым круглым лицом, украшенным пышными пшеничного цвета усами — встал с кресла и шагнул навстречу гостю, протягивая ладонь для рукопожатия. Отогнав лёгкий укол подозрительности (раз этот тип явился с эмиссаром Юлдашева — значит, так оно и нужно) Симагин ответил на рукопожатие. Ладонь у незнакомца оказалась сухая, горячая и твёрдая, как деревянная дощечка; они сухо поздоровались, сделали по шагу назад — и остались стоять один напротив другого. В кабинете стало тихо, лишь потрескивал в камине огонь (кому пришло в голову развести его в такую-то теплынь?) да неслись из окна пронзительные голоса уличных разносчиков.

— Ну-ну, не смотрите букой, дружище… — прервал Симагин затянувшуюся паузу Симагин. — Позвольте представить: Кухарев Дмитрий Афанасьевич, ротмистр. Шеф лично распорядился вас познакомить, все подробности тут. Прочтите прямо сейчас, а потом…

И протянул собеседнику конверт из плотной тёмно-коричневой бумаги, не забыв кивнуть на пылающий камина. Вот и разгадка, усмехнулся Остелецкий, и чересчур исполнительный коридорный тут ни при чём — поручик сам его и разжёг именно для этой цели.

Обычно за границей сотрудники Юлдашева пользовались чужими именами или конспиративными кличками — граф особо настаивал на неукоснительном соблюдении этого правила. И то, что поручик представил своего спутника его собственной фамилией, говорил о многом. Например, о том, что тот послан с расчётом на долгое сотрудничество с Остелецким, и Юлдашев таким образом подталкивает их к известной откровенности. Что ж, начальству виднее, подумал Остелецкий. Он отодвинул от круглого стола, стоящего в середине комнаты, стул, сел, и жестом предложил собеседникам занять два других места. Кухарев уселся напротив, положив на столешницу руки — большие, грубые, в маленьких рыжеватых волосках. Остелецкий же отошёл к окну и встал к нему спиной.