Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики - Нелли Блай

– О Люцифер!

После ухода доктора мисс Груп снова попыталась взволновать девушку, говоря ей, что исполнитель негритянских песен на литографии – дьявол, и бедное создание начало кричать:

– Ты дьявол, сейчас я тебе задам!

Так что сиделкам пришлось сесть на нее, чтобы усмирить. Надзирательницы явно развлекались и получали удовольствие, возбуждая буйных пациенток, чтобы они проявили себя с наихудшей стороны.

Я взяла себе за правило при любом случае говорить докторам, что я в здравом рассудке, и просить их освободить меня, но чем больше я старалась убедить их в своем здравомыслии, тем больше они в нем сомневались.

– Зачем вы, доктора, находитесь здесь? – спросила я одного из них, чьей фамилии не припомню.

– Чтобы заботиться о пациентках и проверять их душевное здоровье, – ответил он.

– Очень хорошо, – сказала я. – На этом острове шестнадцать докторов, и я ни разу не видела, чтобы кто-либо из них, за исключением двух, уделял пациенткам малейшее внимание. Как может врач судить о душевном здоровье женщины, просто желая ей доброго утра и отказываясь выслушать ее ходатайство об освобождении? Даже больные здесь знают, что бессмысленно жаловаться, потому что им ответят, что это плод их воображения.

– Подвергните меня любому испытанию, – побуждала я других, – и скажите мне, в здравом ли я уме или помешанная. Посчитайте мой пульс, послушайте сердцебиение, изучите глаза, попросите меня вытянуть руку и пошевелить пальцами, как доктор Филд в Бельвью, а потом скажите мне, сумасшедшая ли я.

Они не принимали мои слова всерьез, думая, что я брежу. И снова я говорила одному из них:

– Вы не имеете права держать здесь здоровых людей. Я в своем уме и всегда была, я настаиваю, чтобы меня подвергли тщательному обследованию или освободили. Несколько женщин здесь также в здравом рассудке. Почему их лишили свободы?

– Они безумны, – был ответ, – и страдают маниями.

После одного долгого разговора доктор Ингрэм сказал:

– Я переведу вас в спокойную палату.

Спустя час мисс Грэди вызвала меня в коридор и, обозвав меня всеми гадкими и нецензурными словами, какие только могут прийти на ум женщине, сказала, что я «уберегла свою шкуру», потому что меня переводят, а иначе она бы уж отплатила мне за то, что я жалуюсь на все доктору Ингрэму.

– Ты, клятая девка, ты позабыла о себе все, а доктору наушничать, небось, не забываешь!

Вызвав мисс Невилл, которую доктор Ингрэм также любезно перевел, мисс Грэди отвела нас в коридор 7 – этажом выше.

В коридоре 7 санитарками были миссис Кронер, мисс Фитцпатрик, мисс Финни и мисс Харт. Здесь я не видела такого жестокого обращения, как внизу, но слышала от них гадкие замечания и угрозы, они выкручивали пальцы и давали пощечины непослушным пациенткам. Ночная санитарка (кажется, ее зовут Конвэй), очень сварлива. Если кто-то из пациенток еще сохранял остатки стыдливости, в коридоре 7 с ними приходилось проститься. Каждую из нас заставляли раздеваться в коридоре перед своей дверью и складывать одежду на полу до утра. Я попросила позволения раздеться в своей комнате, но мисс Конвэй ответила, что, если она хоть раз поймает меня за подобной уловкой, она уж позаботится, чтобы мне больше в голову такое не приходило.

Первый доктор, которого я встретила здесь, – доктор Колдуэлл – потрепал меня по подбородку, и поскольку я устала от вопросов о том, где мой дом, я говорила с ним только по-испански.

На взгляд случайного посетителя коридор 7 выглядел довольно мило. В нем висели дешевые картинки и стояло фортепиано, за которым царила мисс Мэтти Морган, прежде работавшая в музыкальном магазине в городе. Она обучала пациенток пению, и некоторых – небезуспешно. Главной артисткой в коридоре была польская девушка Ванда. Когда она согласилась показать свои способности, она оказалась одаренной пианисткой. Самую сложную музыку она разбирает с листа, а ее туше и выразительность безупречны.

По воскресеньям самым спокойным пациенткам, чьи имена надзирательницы записывали в течение недели, позволялось отправиться в церковь. На острове есть маленькая католическая часовня, где проводятся и другие службы.

Однажды пришел инспектор и сделал обход с доктором Дентом. В подвале они обнаружили, что половина санитарок ушли обедать, как всегда оставив нас на попечение другой половины. Немедленно было сделано распоряжение вернуть санитарок обратно к их обязанностям до тех пор, пока пациентки не закончат еду. Кто-то из пациенток хотел было рассказать об отсутствии соли, но им помешали.

Лечебница для душевнобольных на острове Блэкуэлл – это человеческая крысоловка. Туда легко попасть, но оттуда невозможно выбраться. Я намеревалась добиться перевода в корпуса для буйных, Сторожку и Приют, но, получив свидетельства двух женщин в здравом уме, которые я смогла передать, я решила не рисковать здоровьем (и волосами) и не стала буянить.

В последние дни моего пребывания в лечебнице ко мне не допускали посетителей, поэтому, когда появился адвокат Питер Э. Хендрикс с известием, что мои друзья хотят взять на себя заботу обо мне в случае, если я предпочту их общество лечебнице, я согласилась с великой радостью. Я попросила его немедленно по возвращении в город прислать мне что-нибудь поесть и стала с нетерпением ждать освобождения.

Оно пришло раньше, чем я надеялась: это случилось на прогулке, когда я шагала в процессии и только заинтересовалась бедной женщиной, которая лишилась чувств, когда санитарки пытались заставить ее идти.

– До свидания, я отправляюсь домой! – сказала я Полин Мозер, проходившей мимо между двумя другими женщинами.

Я с грустью попрощалась со всеми знакомыми, которых миновала на пути к свободе и жизни, покидая их в участи, которая хуже смерти.

– Adios, – шепнула я мексиканской женщине. Я послала ей воздушный поцелуй и покинула своих подруг из коридора 7.

Я с великим нетерпением предвкушала, как покину это ужасное место, однако, когда минута освобождения настала, отъезд причинил мне душевную боль. Десять дней я была одной из них. Как ни глупо, мне казалось предельным эгоизмом бросать их в несчастье. Я ощутила донкихотское желание помочь им своим состраданием и присутствием – но лишь на мгновение. Решетки растворились, и свобода никогда не казалась мне слаще.

Вскоре я пересекала реку, приближаясь к Нью-Йорку. После десяти дней в сумасшедшем доме на острове Блэкуэлл я снова была свободной девушкой.

Глава XVII. Следствие Большого жюри

Вскоре после того, как я попрощалась с лечебницей для умалишенных на острове Блэкуэлл, я получила повестку предстать перед Большим жюри[18]. Я с удовольствием последовала приказу, всем сердцем стремясь помочь несчастнейшим