Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра - Стефан Грабинский

Общество психологических исследований планирует цикл лекций выдающихся психологов и психиатров.

Итак, случившееся, вероятней всего, на многие годы определит развитие науки, открывая перед нею новые, неведомые горизонты…»

Брат Юзеф закончил и едва слышным голосом обратился к соратникам:

— Братья! Минута расставания наступила. Наша телесная оболочка распадается…

— Мы преступили рубеж жизни и смерти… — далеким эхом отозвался голос профессора. — Дабы войти в действительность высшего порядка…

Стены вагонов рассеивались… Плавно снимались зыбкие чаши крыш, уплывали в пространство эфемерные геометрические формы площадок, тамбуров, буферов, летучие спирали труб, проводов…

Прозрачные смутные силуэты братьев бледнели, меркли, размывались в пространстве…

— Прощайте, братья, прощайте!…

Голоса затихали, замирали, пока не погасли где-то в межпланетных далях…

ULTIMA THULE

Уже десять лет прошло, как это случилось. Событие обрело полупризрачные, миражные очертания, заволоклось голубой дымкой минувшего. Теперь оно представляется чуть ли не бредом или диковинным сном, но я доподлинно знаю, что все, до мельчайших подробностей, было именно так, как мне помнится. С той поры не один удар обрушился на мою поседелую голову, я многое пережил и много перевидал всяких странностей, но память о том удивительном случае остается неизменной, его образ навеки врезался в мою душу: патина времени не приглушила выразительного рисунка, наоборот, с бегом лет таинственным образом углубились тени.

Я был тогда начальником станции в Кренпаче, маленьком горном местечке поблизости от границы: с моего перрона как на ладони виднелась удлиненная щербатая цепь порубежных гор. Кренпач был предпоследней станцией на линии, бегущей к границе, а последняя, замыкающая сеть отечественных железных дорог и удаленная от меня на пятьдесят километров, называлась Верховки. Там начальствовал бдительный, как журавль, Казимеж Йошт, мой собрат по профессии и приятель.

Он любил сравнивать себя с Хароном, а станцию, доверенную его заботам, именовал на античный лад Ultima Thule. Мне в этом чудилась не просто классическая реминисценция — если вдуматься, в обоих названиях и впрямь обнаруживалась скрытая связь.

Окрестности Верховок отличались редкостной красотой. Казалось бы, от моей станции всего три четверти часа езды пассажирским поездом, а местность совсем иная, непохожая ни на что, небывалый, даже для этих горных мест своеобразный, пейзаж.

Маленькое здание станции, лепившееся к гранитному утесу, отвесно уходящему вниз, напоминало ласточкино гнездо в скальной выемке. Вокруг вздымались на две тысячи метров вершины, погружавшие в полумрак пути, склады, вокзал. С угрюмых взлобий гигантов наползала печаль, окутывала станционный поселок невидимой пеленой. Наверху клубилась вечная мгла, оседая вниз хлопьями испарений. На уровне тысячи метров, приблизительно в половине своей высоты, утес образовывал выступ в форме огромной платформы, ее углубление полнилось до краев серебристо-синей озерной водой. Подскальные ручейки, побратавшись тайком в недрах горы, рвались из ее бока искрящейся дугой водопада.

По левую сторону — скалы в накинутом на плечи вечнозеленом плаще из кедров и пихт, по правую — поросшее горной сосной урочище, впереди межевым столбом высилась необоримая грань вершины. Над нею — просторы неба, хмурого или подрумяненного на заре ранним солнцем, за ней — мир иной, неведомый, чуждый. Дикое, в себе сосредоточенное заглушье, поэзией высот овеянный неприступный рубеж…

Станцию соединял с остальным миром длинный, пробитый в скале туннель, не будь его, изоляция горного уголка была бы полной.

Само движение здесь словно бы умалялось и сходило на нет, сдавленное горами. Немногочисленные поезда напоминали болиды, случайно сорвавшиеся с центральной орбиты; изредка выныривали они из туннеля и подъезжали к перрону тихо, бесшумно, стараясь не нарушить суровую думу каменных великанов. Слабенькие вибрации, занесенные их прибытием в скалистую глушь, быстро цепенели и оробело глохли.

Когда вагоны пустели, паровоз продвигался на несколько метров вперед и въезжал под своды выбитого в скале огромного зала. Тут он простаивал долгие часы в ожидании смены, вглядываясь в пещерный мрак зияющими провалами пустых окон. Как только являлся долгожданный сменщик, он неспешно покидал свой горный приют и отправлялся в жизнь, в мир бушующих ритмов. Пришелец занимал его место. Станция снова погружалась в сонную дрему, повитую дымчатой пеленой. Безлюдную тишину лишь изредка нарушал клекот орлят, угнездившихся в окрестных расселинах, да шорох сползающих в пади осыпей…

Я страшно эту горную обитель любил. Она была для меня символом таинственных пределов, мистическим пограничьем двух миров, паузой между жизнью и смертью.

В каждую свободную минуту, доверив Кренпач опеке помощника, я ездил туда дрезиной в гости к коллеге Йошту. Старинная наша дружба, завязанная еще на школьной скамье, окрепла благодаря общей профессии и близкому соседству. Мы притерлись друг к другу, а согласие в мыслях рождало духовную близость.

Йошт никогда визитов не отдавал.

— Я отсюда уже не сдвинусь, — отвечал он обычно на мои упреки, — отживу свое в этом месте. И разве тут не прекрасно? — добавлял он через минуту, окинув окрестности восхищенным взглядом.

Я молчаливо соглашался, и все шло прежним порядком.

Редким человеком был мой приятель Казимеж Йошт, во многих отношениях странным. Несмотря на свою голубиную кротость и беспримерную доброту, он не пользовался симпатией окружающих. Горцы обходили начальника станции стороной, стараясь не попадаться ему на глаза. Причина крылась в диковинной репутации, которую он умудрился заработать себе в этих местах. Местные люди считали его «ведуном», причем в самом неприязненном смысле этого слова. Утверждали, будто он умел угадывать приближение смерти, словно бы видел ее печать на лице избранника.

Не знаю, сколько в том было правды, но я тоже замечал за ним кое-что странное, способное встревожить впечатлительное или склонное к суевериям воображение. Мне запомнился один загадочный случай, наводящий на размышления.

Был на его станции среди служащих стрелочник по фамилии Глодзик, человек толковый и работящий. Йошт очень его ценил, относился к нему не как к подчиненному, а по-дружески, как к товарищу по работе.

В одно из воскресений, приехав, как обычно, проведать Йошта, я застал его в очень мрачном расположении духа. От моих расспросов он отделался какими-то пустяками и постарался взять себя в руки. В это как раз время к нему завернул Глодзик — о чем-то докладывал, спрашивал распоряжений. В ответ Йошт лопотал нечто невразумительное, глядел на него странным взором, а на прощание даже ни с того ни с сего пожал его натруженную шершавую руку. Стрелочник ушел явно удивленный обхождением начальника, недоуменно покачивая своей кудрявой большой головой.