Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… - Александр Владимирович Воронков

десятков. В основном, конечно, литвины, то есть те же православные русские, но подданные Княжества Литовского и поляки, но приблудилось также трое шведов, немец из Ганновера и непонятно как попавший в Москву на двести лет раньше Наполеона француз с известной каждому советскому человеку фамилией Буонасье. Почему, собственно, я и обратил на него внимание. Не галантерейщик, правда, а гравёр по профессии, тем не менее в молодости этот крепкий ещё дядька успел помаршировать с алебардой на плече по Франции в Восьмой гугенотской войне. На сей раз алебарды у француза не оказалось, однако явился он в Стрелецкую слободу в полукирасе, шляпе со стальной подкладкой и с узким мечом в лопасти перевязи. Наш человек! Хоть и иноверец.

Служилых дворян вместе с их подчинёнными — как их называли на Руси, «боевыми холопами» оказалось полсотни, из них всего семеро конных. Вооружены они были не так единообразно, как стрельцы: было у них и несколько боевых топоров, пищалей и две пары пистолей, но в основном — копья, охотничьи рогатины с перекладиной у основания наконечника, чтобы в поединке с медведем зверь не добрался на вонзившего в грудь сталь добытчика, клинки наподобие сабельных на длинных древках, называемые тут совнями. Однако сабли и мечи, а главное — доспехи — были почти у всех. И не только тегиляи, к виду которых я уже привык в этом времени, но и вполне добротные пансыри из плоских колец наподобие кольчуги и кирасы вполне западноевропейского вида.

Ещё почти час ушёл на проверку людей и оружия и комплектование отрядов. Но вот толстый священник из церкви Параскевы Пятницы отслужил краткий напутственный молебен — а что вы хотите? Народ в семнадцатом веке такой, что без Бога ни до порога! Я сел верхом, скомандовал: «На конь!». И, дождавшись, когда конники заняли места в сёдлах, а пешие воины подобрались в ожидании приказа, махнул рукой в направлении Москвы-реки:

— Пошли, с Богом!

По рядам пробежало повторяемое командирами отрядов; «Ступай!» и маленькое войско «царя Всея Руси Дмитрия Ивановича», чьи служебные обязанности я так неожиданно для себя должен исполнять, двинулось на Кремль.

7

Дмитрий

— Не можно сего творить, Великий государь! От веку заповедано на Руси творить всё подобно пращурам нашим. На том и уряд у нас держится таков, что крепки мы в вере аки камни порожные посередь реки, воды коей суть ереси!

В пылу спора собеседник даже возвысил голос, но, видимо, вспомнив, с кем затеял препирательство, продолжил чуть тише:

— Сам посуди, государь: коли по велению твоему учинить, так ведь придётся все книги богослужебные и даже само Писание перелицевать! А ведь речено ране: «Единым азбучным словом вносится ересь, а православным должно умирать за едину букву „аз“![48]».

— Чего-то ты, Григорий, не то говоришь. Видать, недопонял ты меня. Никто на Священное писание или на труды отцов Церкви не покушается. Нам тут того, что в Европе было после того, как Мартин Лютер Библию с латыни перевёл[49], после чего католики с протестантами друг дружку резать да сжигать принялись, и даром не надо. У нас на Руси и без того настроения ходят… всякие. Кто-то, вон, до сих пор обо мне слухи распускает, дескать, «царь-то не настоящий, бритомордый и в польскую веру всех перекрестить желает!» — Я с усмешкой огладил пока что реденькую тёмно-русую бородку, которую принялся отпускать сразу же, как осознал, что занесло меня в ту самую «Московию», где свободный человек мог стерпеть удар плетью от скачущего верхом боевого холопа или конного стрельца, а вот в случае хватания за бороду мог потребовать царского суда даже над боярином или окольничим… Теоретически. Потому что на практике бояре себе такого непотребства не позволяли. Ибо в нынешнем средневековом понимании даже обычный пахарь сотворён по образу и подобию божьему и покушение на этот образ — это уже попахивает святотатством… Потому, кстати, и европейцев на Руси за полноценных людей не считали: как можно на равных относиться к тому, кто мало того, что иноверец, так ещё и морду имеет голую, будто задница? Пусть даже и с усами. «В бороде — честь, а усы и у кошки есть» — не мной придумано.

— Нет, Григорий, богослужебные книги так по прежним образцам печатать и продолжим. Мало того: думаю я, что полезно будет открыть Патриаршую типографию, то есть Печатный двор. Пусть и Библию, и Евангелия, и прочее подобное во славу божью издаёт. — Тут я перекрестился. Вернее, рука сама привычно сотворила крестное знамение при произнесении «славы божьей». Мало того: пусть на бумаге срисованные образа и поучительные картинки из Святого Писания для бедного люда тысячами там печатают.

Но вот скажи мне, как человек учёный: много ли на Руси нашей грамотеев, кто, подобно тебе, три языка иноземных понимает и писать-читать на них способен?

— Не ведаю, государь. Должно, по обителям, ежели всех собрать, сотня, аль две, наберётся. Да в старых родах боярских с полсотни, остальные — разве то русскую грамоту кто одолел, а кто так и вовсе лишь титло[50] своё поставить гож. Опять же — толмачи по приказам служат, да на порубежье в крепостях. Сколь их — сызнова ж не ведаю. Но из тех редко кто боле единого иноземного языка ведает. Иное дело — гости торговые, что с иноземцами дела ведут. Те то одно, то другое, то третье слышат, да на разум себе кладут. Понятное дело, вирш, аль псалом во славу Господню сложить, аль грамотку какому вельможе иноземному, да чтоб со всем вежеством, купчине не составить. Однако ж для того, чтоб товар чужой купить, да свой продать подороже, познаний сих им хватает.

— Вот то-то и оно! — Встав с кресла, я подошёл к распахнутому по случаю весны, окну и указал Отрепьеву на высящийся неподалёку кремлёвский Чудов монастырь. — Сам говоришь: на всю нашу землю не более полутысячи человек языками иноземными владеет. И считай половина их вон, по обителям в монашеском чине сидят, пользы государству русскому никакой не принося. Если только молитвы не считать. И с русской грамотой у нас хоть лучше, да не на много: священники — и те не все грамоту знают, из книг богослужебных куски с чужого голоса на память заучивают[51]. Не то, что простолюдины — воеводы многие для того, чтобы царские грамоты читать, писарчука или подьячего грамотного кличут: сами не способны! А если я в той грамоте воеводе чего тайное написал? Проболтается