Наивный и сентиментальный писатель - Орхан Памук

и пишет, сообразуясь с этой догадкой. Возможно, я выдаю слишком много профессиональных секретов, как бы меня не выгнали из гильдии!

Одни писатели полны решимости даже не начинать эту не то реальную, не то воображаемую шахматную партию с читателем, другие же непременно доводят ее до конца. Одни хотят воздвигнуть монумент в душах читателей (Борхес в одном из ранних эссе сравнивает «Улисса» с собором), другие, как Пруст, хотят, чтобы у читателей в голове оживали созданные им образы. Одни гордятся тем, что понимают людей, другие – тем, что никто не может понять их самих. Все эти противоречивые намерения и побуждения соответствуют природе нашего жанра. Сочиняя роман, мы, с одной стороны, стараемся понять других (отождествить себя с ними), а с другой – искусно и аккуратно замаскировать центр романа (его глубинный смысл, общий вид на лес со стороны) и в то же время намекнуть, где его следует искать. Великое противоречие, лежащее в самом сердце искусства романа, состоит в том, что писатель, видя мир глазами других людей, при этом пытается рассказать, как видит его он сам.

3. ПОЛИТИКА

В наше время разговоры о музеях часто сворачивают на политику. Куда более редкий случай, в особенности на Западе, – появление политики в романе (которое Стендаль в «Красном и черном» сравнивает с выстрелом посреди концерта) или обсуждение романов в политическом контексте. Возможно, искусство романа за полторы сотни лет вышло из детского возраста и повзрослело, а музейное дело все еще переживает переходный возраст. Меня это не расстраивает. Политический роман – ограниченный жанр, ведь в конечном итоге суть политики, как мне кажется, – в стойком нежелании понимать тех, кто не похож на нас, суть же искусства романа – понимание. Но границ для политики в романе не существует, потому что она возникает в нем всякий раз, когда писатель пытается понять тех, кто не похож на него, принадлежит к другой религии, полу, культуре, классу, национальности. Самый политический роман – тот, что написан без всяких политических целей, но представляет собой искреннюю (и безнадежную) попытку увидеть все и понять всех, создать самое всеобъемлющее целое. У такого романа – самый глубокий центр.

Мы идем в музей на выставку, а потом в конце недели читаем в газете статью художественного критика, который вопрошает: почему куратор выбрал эту картину, а не другую? Почему пренебрегли тем-то и тем-то? У музеев и романов есть общая, сближающая их беда – проблема репрезентации и ее политические последствия. Применительно к романам эта проблема более очевидна в незападных странах, где больше нищеты и меньше любителей литературы.

Приступлю к этой теме с обратного примера (и заодно поделюсь одним своим предрассудком). Американские писатели, по сравнению со своими коллегами из других стран мира, менее склонны задумываться о том, кого они представляют, и, как следствие, в большинстве своем, зачем, для чего и для кого они пишут; воспринимая разнообразие и подготовленность литературной среды как нечто само собой разумеющееся, они пишут словно бы без всяких усилий. Я, надо сказать, завидую этому душевному спокойствию американских писателей, пусть и не так сильно, как Шиллер завидовал Гёте. Предрассудок же мой таков: причина этого душевного спокойствия, этой наивности заключается в том, что американские писатели и читатели словно бы чувствуют себя принадлежащими к одному классу и одной общине, и писатели пишут не для того, чтобы кого-то представлять, а просто для собственного удовольствия.

В не столь богатых и не принадлежащих к западному миру странах, в том числе и в Турции, вопрос о репрезентации в литературе (о том, кого и как представлять) становится сущим кошмаром. Очевидная причина этого заключается в том, что большинство писателей в таких странах происходит из привилегированных классов. Усугубляет ситуацию то, что в плане культуры они принадлежат к совершенно иному миру, чем большинство их сограждан, пишут в западном жанре, именуемом романом, и читателей у них немного. Поэтому в том, что касается восприятия и понимания их творчества, писатели демонстрируют острую чувствительность, отличающуюся от необходимой всякому автору гордости. Проявляться это может в разных формах, и за тридцать пять лет своей литературной карьеры в Турции я наблюдал их все – от надменного высокомерия до крайнего самоуничижения. Я уверен, что Турция не уникальна в этом плане и что от этой неизбежной душевной раны страдают писатели всех незападных стран, где любителей литературы сравнительно мало.

Одни мои собратья по перу демонстративно презирают читателя (которого и так не видно и не слышно) и гордятся тем, что их романы не читают. Этим писателям, укрывающимся, как щитом, заповедями модернистской литературы, лучше удается не отождествлять себя с другими людьми, а выражать свой собственный взгляд на мир. Националисты, ярые патриоты и морализаторы любят давать им отпор, заявляя, что выдумки подобных авторов чужды родной культуре.

Другим же писателям чрезвычайно важно быть частью своего народа. Желание понравиться и одновременно тяга к обличению общественных пороков – вот что подпитывает их творческую энергию, побуждает их все-все подмечать и описывать. Стендаль сравнил роман с «зеркалом, с которым идешь по большой дороге» – так вот, таким писателям лучше всего удается роль этого зеркала.

Конечно, я сильно упростил картину, чтобы дать о ней общее представление; на самом деле все сложнее и запутаннее. Чтобы показать, как все непросто, приведу пример из собственной жизни.

Собирая материал для «Снега», с виду самого политического моего романа, я много раз ездил в город Карс на северо-востоке Турции. Тамошние мои знакомые, люди добросердечные, понимая, что я что-нибудь о них напишу, каждый раз охотно и искренне отвечали на все мои вопросы. Говорили они по большей части о бедности, коррупции, мошенничествах, взятках и убожестве местной жизни. Называли имена виновных в том-то и том-то, просили, чтобы я не боялся писать все начистоту. После того, как мои карсские друзья целую неделю рассказывали ужасные истории о своем городе и своей жизни прямо в мой микрофон, они шли провожать меня на автовокзал и каждый раз, прощаясь, чуть ли не хором говорили: «Орхан-бей, пожалуйста, не пишите о нас, то есть о Карсе, ничего плохого, ладно?» Затем они с улыбками, в которых не было и следа сарказма, отправляли меня в путь, и я, сидя в автобусе, погружался в недоуменные размышления, как всякий писатель, в котором борются два желания: писать правду и быть всеми любимым.

Я чувствовал, что выход из этого противоречия заключается в том, чтобы развить в себе ту наивность, которую Шиллер находил в Гёте, или которую (возможно, ошибочно) я приписываю американским и вообще