Тропы, которые я выбрала. Повести - Валерия Дмитриевна Фролова

значила. Что есть другой мир. Что дети, живущие в больших городах и добирающиеся до школы на метро — совсем другие дети, шире и больше, чем такие, у которых школа через дорогу, как была у меня. Что они уже знают что-то, чего я не знаю всё ещё.

Они, эти дети, меня испугали.

Была Наташа. Было чуть-чуть непонятно, что с ней такой, как и я сам, теперь делать.

Было утро. Была пурга. Дворник мёл что-то на своём, снежном и непонятном тоже. Я ещё не уехал, были каникулы. Новый год. Снова на ёлку, на салют и на горку — но только смотреть. Кататься уже нельзя.

Наташа говорила:

— Когда ты ещё вернёшься?

Как будто вернуться можно множество раз.

— Когда ты ещё напишешь?

Как будто когда-то писал.

— Когда ты меня заберёшь?

Как будто я уезжал, оставлял.

Наши встречи путались в вопросах и разговорах. Мне хотелось ее принять, чистую, свежую, красную от мороза, в себя полностью, как водку от простуды или ремень от папы, чтобы глубоко вдохнуть и не издать ни звука. Но мы говорили зачем-то о чём-то, что было неважно.

Ведь я никогда не оставлял и не бросал, я просто был там, где уже не покалывало щеки и не сохло нёбо, если дышать тяжело на улице. Но покинуть — значит забыть. И я не помню, чтоб забывал.

Её не убеждали мои разговоры. Меня мучили её расспросы. Всё у нас не складывалось.

Когда в Шерегеш поехали, разругались, оставил одну. Наелась граната, прихожу в дом, сидит — рот красный, зубы желтят. Испугался, как увидел. Закололо. Это она моё сердце пожрала?

На лыжах я не умел кататься. Ничего не помню, только снег, снег, снег и как неудобно падать, не больно, просто глупо как-то. И что всё время мокрый под толстой одеждой, и сам как будто толстый, толстокожий даже. И деревья большие, а где нет деревьев — там колея, значит.

Говорили о школе с ней. Я признавался. Будто меня классная наша ещё в начальной школе выбрала — узнала, как зверь зверя. Оба мы дичились остальных.

Наташа не поверила.

Тогда я рассказал ей больше об одиннадцатом классе. Однажды Оксана Александровна оказалась в мужском туалете. По ошибке. Она не вышла, судорожно подошла к раковине, встала со мной рядом и начала, как бы извиняясь, мыть руки вместе со мной.

И я заметил тогда, какая сухая и стянутая кожа была на её кистях. И я подумал, что, может быть, и мама моя такими же кистями держит в руках трубку и накручивает провод всякий раз, как звонит мне. И я умилился.

Наташа ничего не поняла. Тогда я замолчал.

Я не стал ей признаваться ни в чем больше. Ничего больше и не было. Только первый класс, как она взяла меня под руку своей ещё мягкой ладонью на линейке, потому что некому было больше, и поглаживала большим пальцем маленькую кисть, сдавливая почти больно.

Она увела меня у мамы, а у неё увела меня Наташа.

И я за всеми таскался хвостиком.

— Может, в общаге меня поселишь? А что? Для пар есть места, если узнать, надавить, задобрить, кого надо.

— Да ну, Наташ, чего тебе там. У тебя тут своя жизнь! Мне жалко тебя вырывать вот так.

— Ты у меня из сердца себя вырываешь, Володя.

— Да ладно, ладно тебе. Ну, я пошел.

— Ты про общежитие узнай всё равно. Нет у меня никакой жизни тут без тебя.

— Узнаю, узнаю. Давай, Наташ, я поехал.

И поехал действительно.

Мы больше не говорим, он не приходит. Он никогда не рассказывал мне о Наташе. Я никогда не спрашивала.

Когда-нибудь они все исчезнут из моей памяти и наконец станут жить сами по себе. Я хочу забыть их, чтобы они стали существовать.

Когда я выхожу из дома, я иду обязательно в другие дома. Чтобы не казаться глупой или не упасть.

Прихожу к жене человека.

Мы говорим недолго, и я ухожу, как будто зашла пообедать и за зелёнкой. В квартире тихо, в подъезде кое-как работает освещение. Ничем не пахнет, только холодом, может быть.

Я пыталась приучить себя гулять. Летом и осенью, в самом её начале, я выходила регулярно.

Жизнь монотонна. И к монотонности нужно уметь привыкать.

И я привыкаю, выхаживая по асфальтам отекшими ногами круги и треугольники. Но ничего не вижу.

Я сижу на холодном. Мне уже всё равно. Я где-то не здесь.

Картошка цветёт красиво. Оля выходит и заходит снова, дверь постоянно скрипит. Ребёнок какой-то трогает её руки своими.

Лес отпевает кого-то. Меня нет.

Не быть — это хорошо. Не быть — это значит не думать совсем. Ни о чем. Ни о том, кто этот ребёнок и кто эта Оля, и что стало их общим. Не быть этим ребёнком, не быть Олей, не быть этим местом, этим лесом, этой песочницей и этими качелями, что к небу привязаны. Не быть их бегущей смертью и на мгновение замерзшей жизнью.

Не-быть. Иногда мне кажется, я родилась, чтобы не быть.

Меня за это любили и понимали.

Но сложно не быть, когда ты уже есть. Приходится притворяться пустотой. Когда пустота распадается, она вдруг становится чем-то, обломки пустоты и контуры — это всё я.

Об эти невидимые коряги спотыкаются и чуть-чуть ранятся.

Мне неинтересно жить. Я знаю, что это беда.

В детстве я хотела быть любопытной. Но это дар. Гораздо ценнее умения запоминать, писать, читать. Любопытству нельзя научить.

Я не любопытна. Я вижу белое небо и говорю, что оно белое. Я могу сказать, что оно зефирное, и что-то отзовется в желудке — но не больше. Кто хочет узнать, как до неба дотронуться, тот чувствует небо.

Я завидую любопытствующим людям.

С детства я научилась не любопытствовать, а сомневаться. Разница между любопытством и сомнением — в желании обрести ответ. Я умею только спрашивать у ничего, ничего не ожидая. Я птица-говорун.

Как будто уже случившееся, тянется предрассветное небо в окне. Я глажу живот в холодной квартире, отопление не провели. Кругом темновато-сине. Он только что ушёл мыться. Он гладил меня по плечам и целовал зачем-то. И в самые губы шептал, что никуда не собирается улетать больше.

Пока он не понял, я ухожу. Он не знаком со всеми знакомыми мне людьми, и он меня не найдёт, пока я сама не стану искать. А я не стану.

Я уже просовываю ногу в колготки. Я уже натягиваю шапку. Я уже застегиваю куртку. Я уже беру ключи. Я уже с рюкзаком.

Я