Якоб Бёме - Александр Алексеевич Грицанов

Но даже эта специфическая алхимия весьма разнообразна. Мы постараемся выделить мистическую алхимию Бёме и его последователей на фоне иных вариантов. В круг интересов этих людей, похоже, не входила философская алхимия, то есть конкретные операции с какими-либо минералами, металлами, кислотами и т. д. И несмотря на вполне вероятную практику аскезы, технику дыхания и концентрации, мистическую алхимию ни в коем случае нельзя назвать западной йогой. Процитируем, к примеру, Иоганна Гихтеля касательно albedo (опуса в белом) — реального алхимического достижения: Эта регенерация дает нам не только новую душу, но и новое тело, которое возникает от божественного Слова и небесной Софии. Оно родственно лучам солнца, что проходят сквозь любую вещь, и отличается от материального тела, как солнце от темной земли. И хотя новое тело пребывает в прежнем, это прежнее может лишь изредка почувствовать его.

В этом весьма трудном тексте любопытна ситуация материального или прежнего тела. Оно, в материальности своей, никак особо не участвует в процессе создания охемы (новое тело новой души). В отличие от других мистических учений, здесь не учитывается энергия земного тела, но при этом вовсе не требуется его аскетически умерщвлять. Речь идет, скорее, о весьма деликатном освобождении — это и называется регенерацией. Как сказано в Изумрудной Таблице Трисмегиста, Ты отделишь тонкое от грубого осторожно и очень искусно.

Охема, или эфирное тело, образуется из четырех элементов души, доныне разрозненно-беспорядочных, под возможным действием квинтэссенции — в данном случае небесной Девы-Софии. Операция крайне сложна, ибо энергия нечистого огня… может спровоцировать ведущий к безумию хаос душевных элементов. Подобная система, вообще говоря, была хорошо известна в первые века неоплатоникам и гностикам, только роль небесной девы играла Идея… И все же разница с позицией Бёме и Гихтеля весьма существенна.

Христианские гностики, как правило обращенные язычники, ни в коем роде не желали ограничить Христа ситуацией богочеловека и второго Адама…

В гностической необъятной христологии проступает и пропадает в рассветном тумане призрачный Йошуа Га-Ноцри, сражается с враждебными архонтами зон Ялдаваоф, рассеивает божественную сперму Ихтиос-космократор, действуют или бездействуют иные теоморфические сущности, но нет и намека на евангелического Христа, искупителя первородного греха…

В первично злом мире страшного демиурга Иеговы любой грех добродетелен в принципе, потому что проявляет активность динамиса — внутренней силы сопротивления гибельным кольцам мирового змея — Иеговы-Пифона. Согласно Иринею, София, насыщенная божественным Светом, вибрируя меж небом и землей, рождает Христа, дабы с Его помощью победить узурпатора Иегову.

Подобные воззрения, с теми или иными альтерациями, усвоили катары, богомилы, табориты и многие другие еретические коллективы. Привлекательность подобных воззрений понятна: здесь чувствуется свобода, вечно дразнящая сердце, здесь душа глуха к постоянным угрозам потусторонних возмездий за грехи — мы и так пребываем в инфернальной бездне, любая жизнь там всегда предпочтительней земной суетливой смерти.

Голгофа для гностиков, которые ее признают, не божественная жертва ради искупления и спасения (нечего искупать, не от чего спасать), но иллюстрация жестокости Иеговы, великий урок и путь. Куда? К Софии, приемлющей мертвого Христа и возрождающей Его.

Стоящий на самом дне по крайней мере избавлен от тяготы иррациональной вины и страха перед загробной жизнью — путь в небо открыт. Терять нечего, комплекса потерянного рая нет. Мы, суетливые мертвецы (выражение Иринея), пребываем в одинаковом положении, но, разумеется, пневматики понимают ситуацию и, просветленные любовью Софии — Христа, стараются освободить тело души из тюрьмы злого демиурга. Зачем, спрашивается, если после так называемой смерти шансы в любом случае улучшатся?. [Люди материальные], заснув на какое-то время (физическая смерть), проснутся в том же проклятом мире Иеговы. Эта мысль вполне логична: если ада нет и перспективы дальнейшего падения нет, то ничего кроме удручающего бега на месте не предвидится.

Понятно, что Якоб Бёме при его вере (хотя и весьма своеобразной) в троичный догмат и акценте на грехопадении ни с чем подобным согласиться не мог…

Оставим до поры сложную мистику Софии, проследим иные тенденции христианской алхимии. Много споров вызвала притча о сеятеле, где некоторые теологи и алхимики распознали откровенный платонизм. Сеятель разбрасывает зерна от полноты небесной, нисколько не думая, куда они упадут — на тучную ли землю, или на истощенную, или вообще на камни. Сеятеля не заботит, подготовлена почва или нет. А ведь, казалось бы, надо пестовать материю, возделывать землю. Да, если хотят вырастить достойного социального субъекта. Но Христос в этом смысле не воспитатель и не учитель. Он сеет семена, которые дадут всходы в мире ином, повторяя неоднократно: имеющий уши да слышит. Он провозвестник и пример для подражания, сеятель семенных эйдосов — они падают в платоново-аристотелевский субстрат подлунных данностей, в пассивную основу всякой множественности. Хотите — принимайте и преображайтесь, не хотите — не надо. Христос синоптических евангелий — не диктатор и даже не авторитет, Его проповеди и притчи лишены повелительного наклонения.

Но ведь это не объясняет ни жертвенности Христа, ни Его миссии спасения. Концепция второго Адама предполагает прекращение падения, отказ от сотворенного и стремительно деградирующего мира, резкий антагонизм неба и земли. Однако такой антагонизм слишком теоретичен, слишком неестественен. Если для Аристотеля материальность представлялась довольно нейтральной рецепцией форм, то здесь материя есть нечто жадное, пожирающее, ведущее к погибели души. Иудео-христианство акцентировало борьбу оппозиций, переходя от скрытого манихейства к явному, и наоборот — земной мир превратился в поле битвы принципов добра и зла. И все более резко стала проявляться третья субстанция — природа, натура…

Хотя Аристотель и считал нейтральную рецепцию основным качеством материи, он понимал недостаточность подобного определения. Материя одного уровня является формой нижеследующего: так, вода — материя относительно воздуха, но форма относительно земли, и т. д. Это привело схоластов к созданию сложной системы эссенциальных, субстанциальных и акцидентальных форм, ибо иначе материя осталась бы возможностью сугубо умозрительной.

Роджер Бэкон вообще отрицает однородность материи, подразделяет ее на чувственную, спиритуальную, небесную и формулирует следующее положение: особому виду материи необходима особая форма. Особая материя, таким образом, обретает качества, которые Платон считал присущими только душе. Так родилось представление о всеобъемлющей и творящей Природе.

Природа порождающая, природа порожденная — нет начала и конца, природа не терпит пустоты, значит, творение из ничего теряет смысл. Но, как полагали до века Просвещения, эта природа, предоставленная себе, не произведет ничего, кроме беспрерывного хаоса рождений и уничтожений. Разумный порядок и гармония возникают под влиянием концентрического движения планет и созвездий, организованного божественным Логосом через ангелическую иерархию. Однако Спиноза, один из вдохновителей Просвещения, отверг данную систему, объявив природу вечной и бесконечной субстанцией… имеющей свою причину в себе. Более того: он по