Футуризм и всёчество. 1912–1914. Том 2. Статьи и письма - Илья Михайлович Зданевич

цветов, что не хотелось бы и думать, что всё это благополучие заменится пылью, жарой и духотой… Я чувствовала себя эти две недели отлично, ничего не болело, и сердце смирно сидело, только задыхалась немного, а теперь опять: всё ноет, болит, одолевает сонливость и т. д. Это от возни, хлопот и «хозяйства». Нет у меня больше сил на эту историю. Пожалуйста, трижды пожалуйста, ешь, глотай яйца, как можно больше. Очень боюсь, что ты к июню мес<яцу> будешь мощеподобен, а летом начнётся беготня по разным горам и пригоркам, и прощай жирок, а с ним и то ничтожное мясцо, кот<орое> было!.. На днях заходила к нам Аруся Енгибаровна. Смерть брата совершенно разбила всю семью, мать больна, сестра тоже – что-то в лёгких, отец – в отчаянии, Аруся – как статуя скорби. А Кирилл равнодушен. Говорят, приехали Аргутинские. Собираются все понемногу. Будь здоров и, как ты там не обижен, но меньше, чем на две открытки в неделю я не согласна.

Целую

В. Здан<евич>

56

И.М. Зданевич – В.К. Зданевич

<Петербург, 6 мая 1913 г. >

Сегодня дует весенний ветер и рвёт флаги. Скоро Тифлис. Просыпаясь по утрам, подолгу лежу, безразлично размышляя. Думаю о лете и тебе. Кажется, впервые я скучаю по дому. Ты ошибаешься, полагая, что мне было «не до родителей». Наоборот, твоё письмо слишком задело меня, чтобы я мог отвечать. Раньше бы я просто отложил его. Сегодня дует ветер, и твои строчки опять тяжелы. Что до Бориса Львовича, то туда ему и дорога, давно было видно, что плохо кончит. Если Тамара покинула мужа, значит, так нужно было сделать, и она права. И смешно, и неумно осуждать её. Наоборот, нужно приветствовать её решимость и умение действовать согласно желаниям. Кирилл, по-видимому, плох, если хочет жениться. Неужели он не знает, что из этого выйдет. Брось, пожалуйста, всякие хозяйства. Когда я приеду, мы будем бывать где только можно, вообще, я буду тебя тормошить. Довольно ты вечно сидела одна и скучала. Приготовь туалеты и деньги. Ах, какие они скверные, эти деньги. Ни у кого ничего нет, и все топорщатся. И мне моя бурная жизнь так влетела, что не ведаю, что делать. А тут ещё история с Латкиным и каждодневные слезы – я стал какой-то истеричкой. И вот я лежу по утрам и безразлично размышляю. И думаю о лете и тебе. Только теперь я стал разбираться, как много горечи в твоих письмах. Вчера я сидел и перечитывал их, присланные за последние 2 1/2 месяца, более сорока, и жалел о том времени, когда они не трогали меня и были как-то безразличны. А теперь, когда я смотрю на твой почерк и вижу, что тебе трудно писать, я и волнуюсь и боюсь за тебя. Эти два месяца страшно изменили меня – не знаю, в какую сторону, – и я теперь устал и бессилен, как после серьёзной операции. Хорошо, что всё хорошо кончилось с Г<ригорием> В<итальевичем>. Ты была права – причиной его нервности был именно я, ныне это известно наверно и определённо. Нашлись насплетничавшие о моём времяпрепровождении и встречах, и вышла история. Чудак. Почему <обязательно> предполагать плохое, если люди часто встречаются и весело проводят время? Не он ли просил меня бывать у М<арины> А<лексеевны>. Она оказалась занимательной, и мы подружились. Но что из этого. Я ужасно обижен и задет этим неумным обвинением. Но теперь всё уладилось, и отлично. Сегодня возвращается из-за границы Александр Павлович, я забыл сообщить тебе, что он там с января. Нынче пойду к Николаю Севастьяновичу160 прощаться. На столе лежит несколько писем от разных девиц, но ответить придётся мне из Тифлиса. Вообще за 2/4 месяца я получил 93 письма, из них ваших 50, а сам отправил 72. Переписка хорошая. Я телеграфировал вам, что выеду седьмого, но, видимо, завтра не удастся – едва ли найдутся билеты. Ты пишешь, что не видела меня четыре месяца. Гораздо меньше: я уехал из Тифлиса 4 февраля, ныне 6-е мая – всего три, а не четыре, и какая бездна всего совершилась за эти сто дней. Пока прощай. Это письмо последнее. После него ты увидишь меня.

57

И.М. Зданевич – В.К. Зданевич

<Батум, 11 июня 1913 г.>

[Наконец удосужился чтобы написать письмо. Время бежит быстро, сегодня я уже неделю в Батуме…] Дорогая мама, я не знаю, как начать это письмо, ибо оно должно быть [очень] необыкновенным [для меня] по содержанию, и к тому же речь идёт о серьёзном. Скажу просто – я нашёл девочку, которую хочу взять к нам в дом, воспитать и потом на ней жениться. Она негритянка, дочь одного из подбатумски<х> стражников, ей семь лет и зовут её Надирой. Ты не думай, что я шучу – я её очень полюбил; с иной же стороны, на Востоке [вполне] принято воспитывать [свою] невесту у себя в доме с малых лет. Ты всё печалилась, что у тебя нет дочери – Надира её заменит. Два года она будет жить у вас, кончив же университет, я возьму её к себе и сам займусь её образованием. Я думаю, что родители согласятся её отдать. Познакомился я с ней [недавно], побывав в негритянской деревушке. [Вот всё, что нужно сказать.] На эти строки ожидаю скорого ответа. Погода стоит отличная с моего приезда, вчера были володины родины161. Соболевский всё время просит меня перебраться к нему, но, конечно, отказываюсь. С Мариной Алексеевной занимаемся фотографией, она много рисует. Снимок с неё посылаю.

Твой Илья

Об этом [письме] никому не говори ни в коем случае. Пришлите денег, [а то давно ничего нет].

58

В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу

<Тифлис, начало апреля 1914 г. 162>

Дорогой мой мальчик, милый Ильюшенька! Вчера приехал Кира163. Ничего себе. Похудел только порядочно. Рисунки… Не понимаю, от этого так грустно. Папа морщит брови и не знает, что сказать. Посылаю тебе две рецензии о «знаменитых» моск<овских> футуристах, обе совершенно правильны. Хохот стоял в зале театра неумолчный, никогда ни одна комедия, ни фарс, никакой рассказчик не вызывали такого дружного, гомерического хохота – и только: никакой ругани, ни свистков, ничего. Кульбина164 ругали, возмущались, уходили, а «знаменитые» были только смешны, так наивно-глупо кичливы, так крикливы и карикатурны, что никто не сердился – все смеялись. Папа до слёз, буквально, смеялся. Да, было бы весело, если бы