Путь-дорога фронтовая - Сергей Вашенцев

— Логичнее предположить, — возразил Иван Степанович, — что, получив оружие, они могут нас убить. Нет, нет, вы не правы!

Восторжествовало мнение Ивана Степановича. Однако Петр Петрович ни за что не соглашался класть оружие в головах.

— Что вы, дорогой Иван Степанович, — простирал он руки к другу. — Да я тогда целую ночь спать не буду. Вдруг оно нечаянно выстрелит?

— Мистика, — усмехнулся Иван Степанович.

Решили тем не менее оружие оставлять в коляске, заваливая его сеном.

Так поступили они и в селе, где остановились на ночлег. Их не очень дружелюбно встретили хозяева хаты. Ни приветствий, ни улыбок. Артисты внесли чемоданы в комнату, оружие спрятали в экипаже.

Петр Петрович по свойствам своей доброй натуры не мог мириться с унылыми, пасмурными лицами людей. Вынув из кармана блокнот, где было записано несколько обиходных румынских слов и выражений, он приступил к беседе с хозяевами.

— Не беспокойтесь, мы заплатим за ночлег, — сказал он, употребляя русские и румынские слова и сопровождая их соответствующими жестами и мимикой. Ночлег он картинно изобразил, приложив ладонь к щеке и закрыв глаза. При этом раза два всхрапнул.

Хозяева внимательно выслушали его красноречивое объяснение, но лица их не перестали быть мрачными.

Затем Петр Петрович, применяя те же способы международных переговоров, перешел к вопросу о еде. Он разевал рот, производил жевательные движения и, вынимая деньги, протягивал их хозяевам.

Хозяева принесли три яйца, бутылку молока и кусочек сыру. Глядели по-прежнему угрюмо. Петр Петрович с грустью обозрел жалкую еду: вряд ли ее хватило бы и на него одного. Он ломал голову, не зная, что дальше предпринять. Обвел глазами хату…

Вдруг его осенило.

— Где у вас иконы? Вы же православные, а икон в доме нет?

Лица хозяев остались загадочными, не выражали ничего.

— Где иконы? — повторил Петр Петрович, показывая на красный угол. — Унде образ?

При этом он для ясности перекрестился.

Вопрос, очевидно, был столь сложен и опасен, что хозяевам пришлось пригласить толмача, за ним сходил сам хозяин, пока артисты, вздыхая, уничтожали скудный ужин.

Пришел толмач, с пятого на десятое знавший русский язык.

Он объяснил, что вся деревня не имеет никакого отношения к религии, поэтому в хатах нет икон.

— Неужели нет ни одного верующего? — удивился Петр Петрович.

— Ни одного. Все без бога!

— Удивительно! Удивительно! — качал головой Петр Петрович. — А у нас почти в каждой деревне есть верующие.

— Как есть верющи? — воскликнул толмач. — Нет верющи. Всех верющих тюрьма.

— Какая тюрьма? Хочешь веровать — веруй, никто тебе не мешает.

— И молиться разрешай?

— Смешной вопрос, голубчик! Кто же мне запретит молиться, если я хочу?

— Палач голову чик!

Петр Петрович рассмеялся.

— И храм есть?

— Есть.

— И иконы есть?

— И иконы есть.

— И есть которые молятся?

— Я же вам сказал, есть. И синод есть, и патриарх есть.

— Патриарх ваш сидит на цепь. Нам так объяснили. Идут, говорят, русски, у кого увидят образ — голову прочь, глаза прочь.

— Это гнусная ложь!

— Нам так сказали.

— Где же ваши иконы?

— Крепко спрятан.

— Вот чудаки! Выньте их и повесьте туда, где они висели.

Толмач что-то сказал хозяевам. Те недоверчиво поглядели на Петра Петровича.

— Как по-румынски сказать «повесьте иконы»? — решительно спросил возмущенный клеветой актер.

— Атерни образ!

— Атерни образ! — воскликнул Петр Петрович. — Атерни иконы, понимаете!

Хозяйка нерешительно вышла из хаты, вернулась с бумажным изображением богородицы, наклеенным на легкую дощечку.

— Атерни! — приказал Петр Петрович. Хозяйка повесила икону на гвоздь, вбитый в стене.

— Не туда! Не туда! — замахал руками миссионер. — В угол надо. В угол.

Очевидно, произошло какое-то недоразумение. На лице хозяйки снова появилось недоверчивое выражение.

— У нас иконы висят не угол, а стена, — пояснил толмач.

— Ага! Превосходно! Я не знал. Пусть висят на стене, — немедленно изменил свое решение Петр Петрович.

Толмач пошептался с хозяевами, должно быть объяснив им, что иконы позволено оставить на прежнем месте.

Да, Петр Петрович, несомненно, читал в душах людей. Теперь он мог пожать плоды своей деятельности. Он увидел, как исчезло с хозяйских лиц выражение недоверчивости, недовольства, как угрюмые лица осветились улыбками.

Хозяин подошел к Петру Петровичу, пожал ему руку. Потом пожал руки Ивану Степановичу и Катеньке.

— Антонеску, Гитлер капут! — решительно произнес он и сделал жест, показывающий, что таких злодеев надо разорвать на части.

Однако утро оказалось куда более тревожным, чем можно было, предполагать.

Проснувшись, Петр Петрович почувствовал что-то неладное. Наскоро оделся, выглянул в окно и испуганно отпрянул. Дом был окружен сотней людей.

Петр Петрович поспешно разбудил своих спутников, сообщил о случившемся. Положение создавалось неприятное. По-видимому, толпа была чем-то возбуждена и готова ворваться в дом. Хозяева с трудом ее удерживали.

— Почему нас понесло по глухой дороге? Ехать бы нам по тракту, где идут войска, — заохал Петр Петрович, бросая тревожные взгляды в окно,

— Вы же сами говорили, что там на нас может налететь машина.

— Не подумали! Не подумали! Беспечность. Потрясающая беспечность! Ехать без охраны по чужой страде, население ее разагитировано Геббельсом и Антонеску! Что делать? Что делать? — хватался за голову руководитель бригады. — Сейчас они захватят наше оружие! Что же вы молчите? — умоляюще воззвал он к своему другу. — Какой выход? Говорите скорей, говорите. Надо что-то предпринимать.

— Я думаю, здесь недоразумение, как с табаком, — флегматично произнес старый охотник.

— Ах, вы ничего не понимаете! Посмотрите! Мы отрезаны. Мы окружены. Мы в западне.

Катенька, оторвавшись от зеркала, висевшего на стене, перед которым приводила в порядок волосы, посмотрела в окно и сказала:

— Но ведь они стоят тихо.

— Затишье перед бурей! Сейчас начнется! — прошептал Петр Петрович.

— С ними вчерашний толмач, — сообщила Катенька, продолжая глядеть в окно.

— Он-то и привел их сюда. Он вчера был здесь, увидел, что у нас нет оружия…

В дверь робко постучали.

Петр Петрович отчаянно замахал руками, показывая, что не надо откликаться.

Дверь стала тихонько открываться. В щели показалось заросшее черной бородой лицо толмача. Он приоткрыл дверь и проговорил:

— Доброе здорови!

— Что вам угодно? — спросил Петр Петрович.

— Они пришли! — показал толмач рукой на дверь, как будто давая понять, что он тут ни при чем.

Петр Петрович беспомощно пожал плечами.

— Они просят… — снова махнул рукой толмач в сторону толпы, стоявшей за дверью.

— Что они просят? — ледяным голосом проговорил Петр Петрович, решивший стойко держаться в критическую минуту.

— Они просят повесить иконы!

Не надо смеяться, читатель! Не надо смеяться в такой трагический момент. Против нас действовали не только механизированные фашистские армии, но и клевета. О, это злое оружие! И если Петр Петрович помог хоть в чем-нибудь разрушить клевету, слава ему. Даже такая смешная мелочь, как вовремя сказанные слова «повесьте иконы», имела большое значение. Добрые слова разбивали клевету. Не надо забывать, что в то время мы находились в состоянии войны с Румынией.

Пусть поступки Петра Петровича покажутся сейчас смешными и наивными. Что же поделаешь. Мы пишем почти с натуры. Когда банды Гитлера и Антонеску проходили по России, они не говорили таких наивных слов: «повесьте иконы». Они вешали людей. Когда наш советский солдат, святой советский солдат вошел в Европу, озлобленный на врага за его зверства, горящий местью за смерть близких, за разбитые дома, за разрушенные родные села и города, убил ли он хоть одного ребенка, надругался ли над чьей-нибудь религией, сжег ли бессмысленно хотя бы один дом? Нет, он не убивал детей, не надругался над религией, не жег бессмысленно дома, как это делали фашисты в нашей стране. А что о нас говорили враги? Какую клевету возводили на нас! Будь они прокляты! Будь прокляты и все их подголоски, которые остались недобитыми после войны и готовы и сейчас клеветать на нас по любому поводу. Будь они прокляты! Извините мою горячность, я тоже был на войне и тоже разрешал вешать иконы и разводить табак.

Война давно кончилась, но мы не можем спокойно говорить о войне, мы участвовали в ней. Вот пройдет пятьдесят — сто лет — и будущие писатели, возможно, изложат те же события, «добру и злу внимая равнодушно». А мы не можем не волноваться, мы — очевидцы, участники войны. И даже когда мы вспоминаем забавные случаи на войне, когда рассказываем о событиях нерешающих, о людях незаметных, вроде актеров фронтовой бригады, мы как бы заново переживаем все, что пережили в те великие, памятные дни.