Непокорные - Эмилия Харт

откровенным, что открывал родинку между ее грудями – темно-розовое пятно, которое она ненавидела с самого детства.

Войдя в ресторан и обводя взглядом столики в поисках Саймона, она чувствовала себя ужасно неловко. Когда он заметил ее, он встал и улыбнулся, ослепительно сверкнув идеальными зубами. Потом она убедила себя, что все дело было в ее воображении, но в тот момент ей показалось, что в зале воцарилась тишина и все посетители смотрели то на нее, то на Саймона и думали: Она? В самом деле?

Но Саймон налил ей бокал вина и снова улыбнулся, так медленно и чувственно, как он умел. И постепенно нервозность отступила, сменившись бабочками возбуждения. Они говорили обо всем на свете, беседа текла так же легко, как и вино, которое Саймон то и дело подливал в бокалы, так что довольно скоро они выпили бутылку, а за ней и вторую.

Они рассказали о своих семьях – Саймон был единственным ребенком, как и она. Он признался, что практически не общается с родителями – вроде как он поссорился с ними несколько лет назад. Уже потом она поняла, что он не общался практически ни с кем из своего детства или студенчества. У него был талант начинать жизнь сначала, отбрасывая старые связи, как змея сбрасывает кожу.

Но тем вечером Кейт ничего этого не знала; она глядела в его глаза – такие голубые – и раскрывалась ему так, как никому раньше. Стеклянная стена, которую она выстроила вокруг себя, рушилась, и ей казалось, она практически видит, как это происходит: осколки перемигивались на свету, будто крошечные зеркала.

В действительности стеклянная стена просто сменилась на другую клетку. Ту, что сплел Саймон: Кейт попалась в невесомую паутину из его очарования и лести.

Теперь она задается вопросом: что, если она уже тогда знала об этом? Может быть, ее притянуло к Саймону отчасти потому, что после стольких изнурительных лет, когда ей приходилось запирать саму себя, нашелся кто-то, кто мог бы делать это за нее.

У них была абсолютно разная работа – он с большим наслаждением рассказывал об управлении инвестициями, о том, какие острейшие ощущения испытывает, когда покупает тонущую компанию. Он сравнивал свою работу с охотой, только вместо того, чтобы стрелять в лис или оленей, он захватывал активы и финансовую отчетность, избавляя компанию от мертвого груза, как тушу от плоти.

Его мир – с целым набором приводящих в замешательство правил и собственным жаргоном – был абсолютно чужд ей. И все же он внимательно слушал, как она рассказывала о своей работе в детском издательстве. О захватывающем чтении рукописей, о том, как она погружается в истории, которые еще никто не читал. Она рассказала ему даже о том, что после смерти отца чтение стало для нее убежищем, на самом деле – спасательной шлюпкой.

– Мне нравится твой энтузиазм, – сказал он, накрывая ее руку своей: волоски на его руке зазолотились при свете свечей. А затем с нежностью, от которой у нее выступили слезы, добавил: – Твой отец гордился бы тобой.

Ее преследуют и другие образы того вечера. Вот Саймон помогает ей сесть в такси, приглашает ее к себе пропустить стаканчик на сон грядущий. Вот она опускается на мягкий кожаный диван, мозг затуманен количеством выпитого вина…

– Ты гораздо красивее, когда улыбаешься, – сказал он, когда она рассмеялась над очередной его шуткой. А затем наклонился, убрал волосы с ее лица и поцеловал в первый раз. Первые прикосновения были осторожными, как к дикому животному, которое он боится спугнуть. Затем поцелуй стал глубже, и его пальцы крепко стиснули ее челюсть.

Ты должна быть моей.

На следующее утро она сказала самой себе, что это было очень романтично – то, как он расстегнул ее брюки, стянул с нее нижнее белье, вошел в нее. Сила его желания.

В первые дни их отношений она снова и снова возвращалась к этому воспоминанию, сглаживая все шероховатости ложью, в которую сама почти поверила. Прошло несколько лет, прежде чем она вспомнила слово, которое прошептала, – разум и тело плохо повиновались ей после выпитого, – когда Саймон навис над ней.

Подожди.

Неожиданно вид писем становится ей противен. Она складывает их в стопку и отодвигает в сторону.

Крепко сжимает чашку с чаем, согревая ладони. Снаружи дождик зарядил уже основательно, окна украсились разводами. Теперь ей не виден сад, но ей кажется, что она слышит, как ветки платана скребут по крыше, склоняемые ветром.

Желудок сжимается от тошноты. Это пока единственный признак беременности, кроме того, что грудь стала чуть тяжелее. Интересно, нормально ли чувствовать, что кишки подступают к горлу, и не является ли это ощущение признаком не слишком раннего срока? Прошло почти два месяца с последних месячных, со знакомой скручивающей боли в матке, с мазка крови на нижнем белье. В первый день это всегда был цвет ила или почвы, будто этот след оставила земля, а не ее собственное тело.

Саймон терпеть не мог кровь, если только не он был причиной ее появления. Он коллекционировал расцветавшие на ее коже синяки, словно трофеи, с гордостью прикасаясь к ним. Но менструальная кровь вытекала из ее тела, повинуясь собственному ритму, а не его прихоти, и потому он терпеть ее не мог. Он ненавидел ее – слизистую и волокнистую. Запах. Пахнет животным, сказал он. Или тухлятиной. Поэтому раз в месяц у Кейт была целая неделя, когда ее тело принадлежало ей самой.

А теперь она делится им.

Кейт представляет комок клеток, прицепившийся к ее внутренностям. Даже сейчас они делятся, преобразуются, растут. В их ребенка.

Интересно, будет ли это мальчик, который вырастет и станет таким же, как Саймон? Или девочка, которая станет такой же, как она?

Она не уверена, что из этого было бы хуже.

16

Альта

Было так странно снова видеть Грейс. Странно думать, что начиналось все с того, что мы росли вместе, бок о бок, а закончилось тем, что между нами зиял зал суда. Она – в аккуратном платье, и я – в кандалах. Обвиняемая.

В темнице было тихо, лишь вдалеке завывал ветер, а может, души тех, кого осудили на смерть. Я искала паука, заглядывая под солому, и мое сердце болело от мысли, что он убежал, бросив меня на произвол судьбы. Но в тот момент, когда, оставив всякую надежду, я свернулась калачиком на земляном полу, он коснулся мочки моего уха.