Прокаженные - Георгий Шилин

Поступок брата расценивался им как высшая степень несправедливости, и эта несправедливость вызвала в нем единственный знак возражения — неистовый крик. Так хорошо начавшаяся экспедиция закончилась так печально. Крики Андрюшки привлекли внимание человека в белом.

- Ты за что его бьешь? — спросил он, подходя к братьям.

- Я его не бью, он сам кричит.

- Зачем же ты его так тащишь?

Ромашка остановился:

- Нам сюда нельзя ходить. Вы прогоняете нас — потому я его и увожу. Мы не должны сюда ходить. Вы боитесь, если мы ходим! — прокричал он вызывающе.

Андрюшка умолк. Он был убежден: человек в белом немедленно поколотит Ромашку за то, что он так непочтительно говорит с ним. Разве могут дети так разговаривать со взрослыми?

Человек в белом, к удивлению и даже некоторому разочарованию Андрюшки, не побил Ромашку. Он улыбнулся и сказал им то же, что говорил и в первый раз:

- Уходите и больше не являйтесь сюда… Сюда вам нельзя приходить.

- И не придем! — крикнул Ромашка, и Андрюшка снова испугался: разве можно кричать на взрослых, да еще со здорового двора?

С тех пор ни Ромашка, ни Андрюшка никогда больше не появлялись на здоровом дворе.

Теперь они ходили в степь. По примеру старшего брата Андрюшка ловил «саранчу», отрывал у нее крылышки и ножки, бросал на землю и удивлялся — почему «саранча» не прыгает и не улетает?

Тогда Ромашка авторитетно разъяснял:

- Ей нечем летать.

Впрочем, Андрюшке скоро надоело это занятие, и, усаживаясь на земле, он следил за работой брата. Иногда тот уставал и тоже садился. В такие минуты у них возникал разговор, в котором Ромашка старался показать брату свое превосходство над ним.

Он говорил:

- Вот вырасту большой, заберу тебя, и мы уедем в город.

Город… Андрюшка часто слышал это слово, но точно не знал, что оно означает. Впрочем, ему было безразлично, что означало слово «город», так же как безразлично было слово "проказа".

- А зачем ты хочешь в город? Я не хочу.

- Вырастешь — узнаешь, — с еще большим авторитетом говорил Ромашка, подделываясь под тон отца.

- Я не хочу в город, — категорически заявлял Андрюшка.

- А я тебя увезу.

- Не хочу, — с тревогой посматривая на брата, чуть не плача, отвечал Андрюшка.

Так шли дни…

Однажды рано утром Ромашка надел сапоги, нарядился в чистую рубаху и позвал Андрюшку на двор. Мать пасла в степи гусей, отец работал в кузнице.

Андрюшка увидел в руках брата узелок, понял, что в узелке хлеб. По сосредоточенному лицу Ромашки он пришел к убеждению: брат собирается делать что-то важное:

- Андрюшка, пойдем! — приказал Ромашка. Торжественный тон брата и весь его таинственный вид пробудили неведомый восторг в Андрюшкином сердце. Он был убежден: они идут к козлятам. Быть может, они пасутся сейчас в степи?

Братья пошли. Они тихонько выбрались в степь, и здесь Ромашка открыл наконец тайну:

- Андрюшка, я ухожу в город. Ты только отцу и матери не говори. Я приду, Андрюшка… Я посмотрю, узнаю все и приду. Если мать спросит, ты ничего не говори, ты скажи, что ничего не знаешь. Скажи, что я скоро приду.

Тогда Андрюшке стало грустно, и он заплакал.

- Я тоже хочу в город.

- Ты — дурак, тебе нельзя в город. Ты — умрешь. В город далеко. Такие маленькие дети в город не ходят, — сказал он серьезно, как взрослый.

Но Андрюшка не унимался. Он потребовал: брат во что бы то ни стало должен взять его с собой.

- Если ты будешь плакать, я тебя побью. Понял? Не плачь!

Ромашка спешил. Он поцеловал братишку и пошел не оборачиваясь. Он обернулся только тогда, когда вышел далеко на дорогу. Андрюшка все еще стоял на том месте, где оставил его Ромашка, и смотрел вслед удаляющемуся брату.

Тот махнул ему рукой, то ли в знак прощанья, то ли в знак угрозы, и снова пошел. Андрюшка продолжал стоять.

Расстояние до города казалось Ромашке большим, но все же не дальше, чем до кургана, который виднелся далеко в стороне. Он решил, что курган — дальше, чем город, и, подбадривая себя этой надеждой, уверенно зашагал вперед. В эту минуту он забыл все: поселок, отца, мать, Андрюшку, забыл кузницу и зеленовато-желтый огонек в горне. Впереди был город.

Вот он пройдет бугор, лежащий у дороги, и тогда увидит леса, зверей, увидит поезд. Он все узнает и, вернувшись домой, расскажет о городе. Он будет как большой.

Ромашка продолжал идти.

Через час он почувствовал, что ноги его начинают двигаться медленнее.

Обернулся.

Лепрозорий был отчетливо виден. Оказывается, он прошел очень мало. Он мог даже разобрать, в каком месте помещается их барак. Неужели он не сделал еще и половины пути? Ромашка сел и развязал узелок. Ему захотелось есть. Он поел хлеба. "Что-то делает сейчас Андрюшка? Плачет? Стоит или ушел?" Поев хлеба, Ромашка завязал узелок и снял сапоги. Связав их за ушки веревочкой, он снова двинулся в путь.

Он решил теперь не оборачиваться. Ему казалось, что таким образом он пойдет быстрее. Он шел долго, но не вытерпел и обернулся в надежде не увидеть уже лепрозорий. Но поселок был все еще виден. Дома стали только меньше. Ромашке снова захотелось есть. Он сел и опять развязал узелок. Потом надел сапоги и пошел снова, решив не оборачиваться и не отдыхать до тех пор, пока не покажется город. Через некоторое время он остановился, сел: голова, помимо его воли, повернулась назад. Теперь поселок исчез. Он почувствовал себя заброшенным и одиноким. Ему хотелось плакать от того, что скрылся поселок. Но, вспомнив, что плачут только маленькие дети, вроде Андрюшки, он решил продолжать путь.

Так шел Ромашка до самого вечера, а таинственный город будто исчез с земли, будто провалился куда-то в бездну, туда, где небо сходилось с землей.

Ромашке показалось даже, что на свете вообще не существует никаких городов и все рассказы о них — сплошной обман. Он стал разочаровываться в цели своего путешествия и с тоской подумал о доме. Дом теперь очень далеко. Возвращаться назад, когда надвигалась ночь, не было никакого смысла. Нет, лучше продолжать путь. Город скоро покажется…

Его ноги ныли, тело болело — не то от начавших раскрываться язв, не то от чего-то другого. И, прислушиваясь к боли, Ромашка думая, сам не зная о чем, — то ли о городе, то ли о доме. Ему уже не хотелось идти.

В этот момент на дороге послышался стук колес. По дороге катился докторский фаэтон, в котором сидел Туркеев. Кучер заметил Ромашку. Фаэтон остановился. Ромашке стало совестно, что его увидели. Этой встречи он совершенно не ожидал. Она не входила в его расчеты. Ромашка отвернул лицо в сторону, когда лошади стали почти рядом с ним.

- Это что ж, батенька, за прогулка такая? — спросил доктор. — Ты ведь из поселка, кажется?

- Наш, — подтвердил кучер. — Питейкин мальчишка.

- Как же это они отпустили тебя? — недоумевал доктор — Я сам, — ответил Ромашка.

- Сам? Куда это ты шествуешь?

- В город.

- В город?

Очки доктора Туркеева недоуменно метнулись к кучеру, потом к Ромашке.

- Да зачем же тебе город понадобился?.. Ну, это я вам доложу… — заключил он так, будто перед ним стояла целая группа слушателей.

Ромашка стоял у дороги и рассматривал пойманную «саранчу». Он принял такой вид, будто весь эпизод нисколько его не касается, будто его самого интересовало только одно — почему ворочается еще «саранча», когда у нее нет ни ног, ни крыльев?

- Нет, батенька, ты садись вот сюда… Садись, и поедем… Так не годится, батенька мой. За это тебе надо дать березовой каши.

Ромашка молча и покорно полез в фаэтон…

15. Дети

С тех пор как его прогнали в последний раз со здорового двора, Ромашка стал враждебно относиться к той половине лепрозория. И белые дома, и люди в халатах, и даже красивые цветы в клумбах казались ему теперь чем-то холодным и фальшивым, будто во всем этом таилось нечто злое и бессердечное.

Все, что связано было со здоровым двором, теперь вызывало у Ромашки приступы жестокости и озлобления. Когда он поколотил Любочку Уткину, мать избила его, будучи убеждена, что мальчишка слишком разбаловался. Мать не знала истинных причин, побудивших Ромашку избить девочку.

Вопреки общим правилам Любочке разрешался беспрепятственный вход на здоровый двор. Туда пускали ее по простой причине: она была единственным здоровым ребенком на больном дворе, если не считать Ариши Афеногеновой, родившейся всего год назад и не проявлявшей пока никаких признаков заболевания.

Любочку любили одинаково и там, и здесь, любили за ее вдумчивость, за чистое, серьезное личико и еще за то, что она была здоровенькая.

У Федора и Авдотьи Уткиных были две девочки: шестилетняя Любочка и четырехлетняя Нюрочка. Нюрочка болела, ее лицо было покрыто темными пятнами, и, может быть, потому, что была она «прокаженненькая» родители любили ее меньше, чем «старшенькую». В Любочке родители не чаяли души. Мать ухаживала за ней, как за игрушкой. В доме она была барынькой, мать старалась получше одеть ее, всячески прихорашивала, заботилась о каждой мелочи ее туалета.