Газават - Лидия Чарская

— Так точно, ваше высокоблагородие. Потому у него чалма красная, что твоя клюква. Злой в «деле» народ! Нечего говорить. На штыки так тебе и лезет.

«Вот бы его живьем, — мелькнуло в голове Миши, — поймать его, каналью, и в Темир-Хан-Шуру или в самый Тифлис к наместнику… Георгия за это дадут, пожалуй. Наиб тот же генерал, по-нашему… Ах, хорошо бы!» — вихрем пронеслось в голове размечтавшегося юноши.

— Алексей Яковлевич! А его живьем бы! — бросился он к показавшемуся на бруствере Полянову.

Тот, с нахмуренными бровями и суровым взглядом, с головы до ног оглянул расходившегося юношу.

— Извольте занять ваше место, подпоручик! — произнес он строгим голосом.

Миша сконфузился и поспешил к своей команде. Быстро взобрались на вал солдатики, зарядили ружья… Все наготове… Ждут… Фейерверкеры заняли свои позиции у пушек, приготовляясь достойным образом встретить нежданных гостей. Полянов со строгим, сосредоточенным лицом поспевал всюду. Миша несказанно удивлялся ему. Невзрачный, сутуловатый, серый на вид офицерик с седенькой клинушком бородкой точно преобразился: стан выпрямился, глаза сверкают… Прежнего, обычно флегматичного Полянова не осталось и следа.

Между тем неприятель то появлялся на опушке, то вновь скрывался за деревьями… Только мелькали черные папахи да красная чалма наиба…

— Да что они, канальи, дразнятся, что ли! — вскричал нетерпеливо Полянов и, быстро обернувшись, крикнул фейерверкеру: — А ну-ка, Тимошкин, угости их хорошенько, чтоб не мозолили глаза бездельники!

Тимошкин только и ждал этого, казалось… Быстро зажег фитиль… тронул лафет… Раз!.. Оглушительно и густо пронесся выстрел…

Непроницаемой серой пеленою вмиг заволокло и крепость, и поляну, и опушку. Когда дым немного рассеялся, можно было видеть трех бесцельно мечущихся на опушке лошадей… Три всадника лежали окровавленные там же, на опушке.

— Алла! Алла! — послышалось за деревьями.

— Что? Не любишь? — с жестокой улыбкой произнес Полянов. — Славный залп. Тимошкин, зайди ко мне после «дела», водки выпьешь. Молодец! — похвалил он фейерверкера.

— Рад стараться! — радостно отозвался тот.

У Миши судорога свела губу… «Вот оно, начинается!» — мысленно произнес он, и вся его жизнерадостность разом пропала при виде этих трех застывших без движения людей на опушке. А оттуда уже выделились три всадника. Впереди всех — наиб в красной чалме. Подле него юноша лет восемнадцати, черноокий, прекрасный, с гордым выражением на тонком лице. На винтовке переднего горца была привязана белая тряпка.

Вот выделился из группы загорелый всадник и замахал винтовкой с самодельным флагом.

— Ожечь их, ваше высокородие? — с явной готовностью во взоре обратился к Полянову Тимошкин.

— Нет, постой… белый флаг выкинули… Переговорить хотят…

Действительно, чеченцы хотели переговорить. Загорелый, словно бронзовый всадник быстро приблизился к самому рву, окружающему крепость, и начал ломаным русским языком, обращаясь к Полянову:

— Слушай, саиб… Моя пришла… Твоя стреляла… Трое лучших джигитов переселились в сады Аллаха от твой пушки… Но господин мой, великий вождь Гассан-бек-Джанаида простит смерть своих нукеров, если ты и твоя команда сдадите крепость. А нет — крепость будет взята и твое тело и тела твоих аскеров[95] растащут чекалки и расклюют вороны. Мой господин ждет ответа… Не согласишься сдать крепость — будем штурмовать… Так говорит мой господин Гассан-бек-Джанаида…

Гассан-бек-Джанаида! Словно эхом отозвалось в душе Миши, и он силился припомнить, где он слышал уже однажды это имя — «Гассан-бек-Джанаида!» — повторил он еще раз, и вдруг яркая картина предстала пред ним. Темная августовская ночь… Белый шатер… и над спящим русским офицером дикий горец-мюрид с поднятым кинжалом. А в углу маленький пленник с трепетом ужаса следит за ним… Так и есть… Он вспомнил: Гассан-бек-Джанаида, несомненно, тот самый мюрид, чуть не оставивший его сиротою. Миша взглянул по направлению красноголового наиба… Худое, почти сухое лицо… черная борода и горящие как уголья глаза. Ему на вид лет 35–40, не более. И возраст подходит. Сомнений больше нет. Это он, Гассан. Отец так хорошо и ярко описал его наружность, что Миша из тысячи узнал бы теперь разбойника, чуть было не убившего его отца.

— Вот хорошо бы снять с седла эту зазнавшуюся ворону! — произнес он полувопросительно, бросив летучий взгляд находившемуся с ним по соседству Полянову.

Но тот только головой покачал:

— Они выкинули белый флаг… По военным правилам особы их неприкосновенны…

И, приставив руку рупором ко рту, он громко крикнул ближайшему мюриду:

— Скажи твоему беку-Джанаиду, что русские предлагают ему убраться восвояси… Иначе его отряд будет уложен на месте нашими ядрами, а он вздернут на ближайшем суку первой чинары!

Услышав эти не предвещающие ничего доброго слова, мюрид быстро отъехал от крепости и что-то проговорил сидевшему неподвижно, как статуя, на своем коне наибу.

Гассан с нахмуренным лицом выслушал переводчика. Потом что-то важно и сурово проговорил по-своему. И снова отделился от передней группы парламентер.

— Мой господин, храбрейший из слуг имама, дает вам полчаса времени для окончательного решения… Потом он разнесет вдребезги ваше гнездо, и от крепости вашей не останется ни следа… Мой господин, бек-Джанаида, приказал это передать урусам.

— Слушай, ты, длиннохвостая ворона, если ты еще раз осмелишься заикнуться о сдаче крепости, я прикажу моим молодцам угостить тебя свинцовым гостинцем! — крикнул вышедший из себя Полянов.

Вероятно, слова его произвели должное действие, потому что красноречивый глашатай мигом повернул от крепости и, вместе с наибом и черноглазым юношей, во весь опор помчался к опушке.

Переговоры были окончены. Надо было готовиться к штурму.

Гарнизон маленькой крепости состоял из пятидесяти человек, между тем как всадников, оставивших теперь свою опушку и выехавших на открытое место, насчитывалось до трехсот.

Полянов только хмурился, оглядывая ничтожные силы своего гарнизона. Все, что находилось в крепости, было поставлено с ружьями на валу. Даже Потапыч, давно уже не державший штыка в руках, и тот выполз из Мишиного барака с твердым намерением «ожечь гололобых».

— Братцы! — обратился Полянов к своему гарнизону. — Приготовьтесь к мужественной защите! Знайте, что о подвиге или смерти вашей узнает и царь, и Россия. Так не постыдную же память оставим мы по себе! Я не могу допустить даже мысли о взятии крепости. Вспомним Лазаревское и Михайловское… Или победим, или умрем!.. Да что я, — с принужденной улыбкой оборвал себя, комендант, — с такими молодцами стоит ли говорить об этом!

— Рады стараться, ваше высокородие! — бодро и весело отозвались солдатики.

— Вот вы давеча о Михайловском укреплении говорили, дяденька, — обратился маленький востроносый солдатик к фельдфебелю, — о подвиге Архипа Осипова рассказывали, а може, такой Архип Осипов и среди нашего гарнизона выищется.

— Тьфу ты! Типун тебе на язык, дурень! — оборвал его, торопливо сплюнув на сторону, фельдфебель. — О чем говорит-то! Да мы еще ево, эта, значит, поподчуем! Чего о смерти-то говорить зря, эта, значит…

— Ну, накликали беду, ваше благородие. Таперича отведите сердечко… И пальба вам будет… и штурмы… и всякой всячины вдоволь… Только держись! — недовольно ворчал старый Потапыч на своего воспитанника.

Сердце денщика-дядьки так и било тревогу. «Ишь, не сиделось ему в Питере, — мысленно честил он своего питомца, — пороху понюхать захотелось… А не приведи, Господи, ранят его эти мохнатые черти, убьют… О Господи! Какой я ответ матушке Елизавете Ивановне да капитану моему дам? Эх, дите, и впрямь ты дите неразумное!» — заканчивал свои тревожные мысли старик, пристально вглядываясь в моложавое жизнерадостное лицо Миши.

А Миша так и пылал весь, так и трепетал жаждою предстоящего боя.

И бой не замедлил наступить.

Глава 9

Штурм. Черноглазый юноша-воин. Погоня

Теперь уже весь отряд горцев, отделившийся от опушки, стоял перед маленькой крепостью не более как на расстоянии полуверсты. Чеченцы, казалось, деятельно готовились к бою. Сравнительное затишье наступило в их рядах. Солнце высоко поднялось к зениту и пекло вовсю. Полдневная жара давала себя чувствовать. Красноголовый наиб спешился, его примеру последовали остальные, и скоро до Осажденного гарнизона долетели слова неизбежной мусульманской молитвы:

— Ля-иллях-иль-Алла! Астафюр-Алла!

И, точно в ответ на нее, послышался стройный хор гарнизона:

— Спаси, Господи, люди Твоя!..

Отец Дормидонт ходил по рядам солдатиков и кропил их святой водой.