Четверть века назад. Часть 1 - Болеслав Маркевич

Въ Сицкомъ, еще до пріѣзда, приняты были ею мѣры для устройства жизни въ то-же подобіе незабвеннаго Шипмоунткасля. Заказаны были новая каменная ограда и левъ съ гербомъ на воротахъ, знакомые уже нашему читателю. Многочисленная, оплывшая отъ бездѣйствія въ продолженіе долгаго отсутствія господъ, дворня была заранѣе обмыта, выбрита, острижена, облечена въ безукоризненные черные и ливрейные фраки, обута въ сапоги безъ коблуковъ, — «чтобъ на ходу не стучали,» писала княгиня своему управляющему, — и мягко выступала теперь по коврамъ и паркетамъ, внимательная, степенная и безмолвная… Изъ за-границы ожидались оставленные тамъ всякіе экипажи. Присланнымъ изъ Москвы живописцемъ изготовлена была для большой гостиной копія съ портрета старика князя Шастунова, такъ какъ князь Ларіонъ не соглашался на перенесеніе оригинала изъ своихъ покоевъ, а по понятію Аглаи Константиновны «dans un premier salon надо непремѣнно un portrait d'ancétre…» Monsieur Vittorio, главный исполнитель ея распоряженій и мажордомъ, велъ бдительный надзоръ за порученными наемнымъ и дворовымъ мастеровымъ всякими передѣлками и починками по дому, и ходилъ каждое утро со своими книгами и доносами къ княгинѣ, которая провѣряла первыя до малѣйшей копѣйки, а по вторымъ клала собственноручныя, большею частію строгія, резолюціи… Распредѣленіе времени «однажды навсегда» велось по хронометру покойнаго князя Михаила Васильевича, который Vittorio приказано было носить въ карманѣ жилета «въ особомъ кожаномъ мѣшечкѣ,» и по которому повѣрились черезъ день всѣ часы дома. Трапезы имѣли чисто англійскій характеръ: утромъ въ 10 часовъ сервировался первый завтракъ, breakfast — чай, масло, яйца, картофель и холодная говядина; въ 2 часа по-полудни подавали второй завтракъ, luncheon, — вѣрнѣе, цѣлый обѣдъ изъ 4 блюдъ, только безъ суда и безъ сладкаго. Обѣдали въ шесть, «car ces estomacs russes ne pourraient jamais attendre plus longtemps,» разсудила Аглая Константиновна. Между завтраками предоставлялось каждому дѣлать изъ себя что угодно; отъ 3-хъ часовъ до обѣда предполагались прогулки или поѣздки «en commun, любоваться на виды,» — время это теперь занято было репетиціями. «Для серьезныхъ людей» подлѣ столовой устроена была readingroom, читальня, гдѣ на большомъ кругломъ столѣ разложены были Indépendance belge и Journal de St. Petersbourg, какія-то выписываемыя по старой памяти, бывшею посланницею Hannovers-nachrichten, и изъ русскихъ Сѣверная Пчела и Современникъ, «pour être au courant de la littérature nationale», покровительственно говорила владѣлица Сицкаго…

Но англійскіе порядки княгини Аглаи Константиновны приходились, видно, «не по зубамъ,» какъ выражался исправникъ Акулинъ, большинству соотечественниковъ, подъ предлогомъ репетиціи наѣхавшихъ къ ней изъ окрестностей, въ разсчетѣ на безцеремонные обычаи стародавняго барскаго хлѣбосольства. Пораженные вѣстью о бѣлыхъ галстукахъ и платьяхъ декольте къ обѣду, отяжелѣвшіе помѣщики и распустившіяся въ деревенской лѣни сосѣдки поспѣшили убраться по домамъ и, трясясь въ своихъ доморощенныхъ бричкахъ, долго и злобно, съ высоты своего оскорбленнаго дворянскаго достоинства, обзывали бывшую посланницу «кабацкою павой» и «зазнавшимся Раскаталовскимъ отродьемъ,» — что впрочемъ нисколько не помѣшало тому, что въ тотъ же вечеръ, на двадцать пять верстъ кругомъ, вытаскивались изъ старыхъ сундуковъ залежалые фраки и отставные мундиры, и всякія Аришки и Палашки кроили при свѣтѣ сальной свѣчи разновиднѣйшихъ фасоновъ кисейныя и барежевыя платья, «на случай, приказывали имъ господа, соберемся какъ нибудь къ Шастуновымъ опять…» Въ Сицкомъ остались обѣдать почти исключительно участвовавшіе въ спектаклѣ. Пулярки, во избѣжаніе новой обиды ихъ, или новаго скандала съ ихъ стороны, заботливо поручены были отъѣзжавшими мамашами ближайшему надзору и покровительству образованной окружной.

XIX

Люблю я часъ

Опредѣлять обѣдомъ, чаемъ…

Обѣдъ былъ отличный, а сервировка его еще лучше. Хозяйка, сидѣвшая между Чижевскимъ, генералъ-губернатора скимъ чиновникомъ и Зяблинымъ, съ самодовольною улыбкою поглядывала на свое великолѣпное серебро отъ Стора и Мортимера [18], богемское стекло и саксонскіе тарелки, на безупречную tenue своихъ гостей, и переносилась мыслью къ далекому Шипмоунткаслю: «c'est presque aussi cossu chez moi que chez les Deanmore!» думала она свою ежедневную въ эту пору думу, въ то же время приклоняя ухо къ сладкимъ рѣчамъ, которыя нашептывалъ ей слѣва «калабрскій бригантъ…» Раззоренный московскій левъ, много денегъ и трудовъ положившій въ свое время, на успѣшное впрочемъ, Печоринство въ московскихъ салонахъ, велъ съ самой зимы правильную осаду милліонамъ княгини Аглаи Константиновны. Представленный ей вскорѣ послѣ возвращенія ея изъ-за границы, онъ направилъ было баттареи свои на княжну Лину, но, весьма скоро сообразивъ что изъ этого ничего не выйдетъ, началъ громить ими самую маменьку и, какъ имѣлъ онъ поводы думать, не безуспѣшно. Сорокалѣтней барынѣ нравились его разочарованные аллюры, его молчаливыя улыбки и сдержанные вздохи, сопровождаемые косыми взглядами направляемыхъ на нее, нѣсколько воловьихъ, глазъ. И когда князь Ларіонъ, который терпѣть его не могъ, спросилъ ее однажды: «что, вамъ очень весело бываетъ съ господиномъ Зяблинымъ? — она покраснѣла, и недовольнымъ тономъ отвѣчала: „ne le touchez pas, Larion, je vous prie, c'est un être incompris!“ Князь прикусилъ губу, покосился на нее съ тою сардоническою усмѣшкой, какую постоянно вызывали въ немъ ея трюизмы, и отрѣзалъ: „болванъ и тунеядецъ, ищущій приданаго! Съ тѣхъ поръ онъ вовсе пересталъ замѣчать «бриганта»; Зяблинъ уже не отставалъ отъ княгини, и съ каждымъ днемъ почиталъ себя все ближе и ближе къ своей цѣли… Онъ былъ теперь, особенно въ ударѣ, послѣ того какъ она сказала ему въ театрѣ что онъ будетъ очень хорошъ въ костюмѣ Клавдіо, и отпускалъ ей нѣжность за нѣжностью.

Чижевскій, высокій, рыжеватый, молодой человѣкъ лѣтъ 26-ти, со смѣлыми карими глазами и высоко приподнятою головою, вслѣдствіе чего почитался московскими львицами за непроходимаго фата, былъ на самомъ дѣлѣ душа-малый, веселый и въ то же время мечтательный, вѣчно влюбленный платонически въ какую нибудь женщину, и всегда готовый выпить бутылку шампанскаго съ хорошимъ пріятелемъ. Неистощимый разсказчикъ, онъ передавалъ сосѣдкѣ своей, Софьѣ Ивановнѣ, одинъ изъ удачнѣйшихъ своихъ анекдотовъ, и внутренно удивлялся что, вмѣсто ожидаемаго имъ громкаго смѣха, на лицѣ ея едва скользила снисходительная улыбка. Но Софьѣ Ивановнѣ было не до анекдотовъ. Она украдкою слѣдила взглядомъ за племянникомъ, сидѣвшимъ на концѣ длиннаго обѣденнаго стола, и тосковала всею той тоскою которую читала на его лицѣ. Онъ сидѣлъ между Духонинымъ и Факирскимъ, блѣдный и безмолвный, не подымая ни на кого глазъ и едва притрогиваясь къ своей тарелкѣ, и безучастно внималъ какому-то оживленному спору затѣявшемуся, казалось, между его сосѣдями.

Болѣе счастливая, чѣмъ Чижевскому доля выпала Шигареву, котораго хозяйка, съ тайною мыслью обезпечить за собою любезность «калабрскаго бриганта» на все время обѣда, посадила по другую сторону одной московской тридцати-лѣтней княжны, своей пріятельницы, только что передъ самымъ столомъ пріѣхавшей въ Сицкое. Шигаревъ, слышавшій о ней какъ объ очень умной дѣвушкѣ, счелъ нужнымъ повести съ нею «серьезный» разговоръ. Темъ для такого «серьезнаго» разговора было у него исключительно двѣ: о томъ, во-первыхъ, что у, него «тысяча безъ одной,» т. е. 999 душъ и конскій заводъ въ Харьковской губерніи, а, во-вторыхъ, о его родномъ братѣ, который также былъ харьковскій помѣщикъ, и то же имѣлъ тысячу душъ и заводъ, но не конскій, а мыловаренный. Шигаревъ былъ чрезвычайно братолюбивъ, и объ этомъ братѣ разсказывалъ съ такими подробностями и такъ нѣжно что слушателей его обыкновенно начинало въ это время тошнить. Но, вслѣдствіе ли того, что предварительно было имъ сообщено о числѣ владѣемыхъ имъ душъ, или просто потому что для тридцатилѣтней дѣвицы и Шигаревъ — человѣкъ, только умная московская княжна внимательно глядѣла на него маленькими прищуренными глазками и поощрительно улыбалась. На этотъ разъ варіація на тему брата заключалась въ томъ что у этого брата необыкновенно развиты были мускулы правой руки, такъ что «когда онъ протянетъ ее крѣпко сейчасъ и выскочитъ у него на ней клубокъ величиною съ апельсинъ.»

— Да, я слышала, подтвердила княжна, — это бываетъ… у мущинъ, словно захлебнулась она.

— Не у всѣхъ! горячо возражалъ Шигаревъ, — у брата моего, да! Но не у всѣхъ… Вотъ на моемъ заводѣ у двухъ моихъ лошадей сдѣлались такія же, какъ апельсинъ, гули у самыхъ ноздрей… Онъ не выдержалъ, и вдругъ загаерничалъ:- гуля, вы не знаете, это у насъ такъ по хохлацки… а вы думали, голубей кличутъ? Гули, гули, гуленьки, гули, гули голубокъ… Онъ заходилъ носомъ, губами, изображая голубиное воркованье…

И московская княжна, закрывъ уже совсѣмъ свои маленькіе глазки, смѣялась до упаду, восхищаясь этимъ милымъ «оригинальничаньемъ…