Сборник "Русские идут!" - Юрий Никитин

Американцы все еще религиозны, но их религиозность теперь не от осознания высоких истин, а из животного страха смерти. С сытой скотской жизнью расставаться страшно, вот и цепляются за церкви, секты, в надежде как-то продлить свое существование и «потом»...

Обычно компьютер включал или в момент, когда продирал глаза, или когда переступал порог, возвращаясь. Пока раздеваюсь или наоборот, одеваюсь, он грузится, шелестит, перепроверяется, подготавливает программы, безуспешно рыскает в поисках вирусов, наконец выкладывает на рабочий стол все папки, где наряду с серьезными программами всегда есть папочка с последним достижением игровой индустрии.

На этот раз я сперва включил плиту, поставил джезву. В первый день удалось отмолчаться, мелкая стычка с министром обороны не в счет, но завтра-послезавтра Кречет потребует рекомендаций. Если я верно догадываюсь, что он задумал, у меня уже сейчас мороз бежит по спине. Не так страшно погибнуть под гусеницами танка, хотя, конечно же, очень не хотелось бы, но страшнее быть разорванным в клочья негодующим народом, верящим в свою правоту, которая к тому же освящена вековой историей России, деятелями культуры, великими политиками, князьями, царями и генсеками!

Нерешительно звякнул телефон. Я выждал, когда высветился номер, поднял трубку:

– Слушаю.

Из мембраны донеслась далекая музыка, приятный мужской голос произнес проникновенно:

– День добрый, Виктор Александрович!.. Это Рыбаковский. Что-то давненько мы не общались!.. Не заглянете ли как-нибудь в гости? Татьяна привет передает, ваш любимый пирог испечет...

– Добрый день, – ответил я, – добрый день, Дмитрий Анатольевич. Что делать, стал домоседом... Все некогда. Спасибо.

Кофе начал приподниматься, готовясь закипеть. Теперь только не пропустить, у меня редко бывает, чтобы не вытирал плиту, а то и не скоблил коричневые пятна. Язык не поворачивался сказать прямо, что не зайду никогда, даже не мог пообещать, что как-нибудь, когда освобожусь, то тут же и сразу...

– И все же время надо находить для общения, – сказал он благодушно. – Мы все живем в обществе. Когда выберетесь?

– Честно говоря, – ответил я с неловкостью, – даже не могу ничего сказать.

Ура, выключил вовремя. Коричневая шапка тут же начала медленно опускаться. Я с облегчением перенес джезву на стол, теперь пусть настаивается. А муть тем временем опустится. Не люблю черную гущу. Если наливаю чашку, то я хочу выпить чашку, а не половинку.

– Но все же, – настаивал он. – Вы уж как-нибудь выберитесь...

– Не могу, – ответил я. – Просто не могу ничего сказать, честное слово. Сказал бы, но, боюсь, обману. Работы в самом деле много, мне жаль даже отлучиться на кухню, чтобы сделать себе кофе.

– Пусть жена делает.

– Шутите? Ни одна женщина в мире не умеет готовить кофе.

– Да, тут вы правы... Ну, ладно. Вижу, сегодня вы непоколебимы. Позвоню еще как-нибудь! Не переутомляйтесь все же. Работы много, а здоровье одно...

Я опустил трубку с раздражением и неловкостью. С Рыбаковским мы долгое время дружили. Старше меня лет на пятнадцать, он сразу стал обращаться ко мне по имени, относился со снисходительным покровительством, ибо я был тогда провинциал с растопыренными глазами, все слушал, всему диссидентскому верил, а на него взирал снизу вверх с любовью и обожанием.

И все было бы хорошо, но диссидентство – это и те, кто против Советской власти, и те, кто за, но хотел бы чуть иначе, и те, кто хотел бы вернуться в пещеры и взять в руки дубины... Рыбаковский начал рыться в своей генеалогии, а однажды объявил, что он из рода потомственных дворян, что в силу этого тоже дворянин, голубая кровь... Когда сказал это впервый раз, я пропустил мимо ушей, хотя и ощутил смутное беспокойство, а когда услышал в третий, то понял, что больше не приду в роскошный дом Рыбаковского, где меня всегда встречали хорошо, очень хорошо.

Когда общие знакомые поинтересовались, почему перестал бывать у Рыбаковских, я ответил, что не желаю быть принятым на кухне. И заходить с черного хода, как и положено челяди. Так и не поняли: на кухне только и пообщаться всласть, а черных ходов в современных квартирах давно нет, но Рыбаковскому передадут, а тот поймет.

– Думаю, понял, – сказал я вслух. – А если все еще нет... не у всех же такое обостренное чувство достоинства... то врежу в лоб. Так, мол, и так, Дмитрий Анатольевич. Вы – белая кость, я – черная. Я не желаю, чтобы кто-то смотрел на меня свысока не по своему уму или заслугам, а лишь по якобы благородному рождению. Вы, Дмитрий Анатольевич, желая облагородить себя таким недостойным образом, потеряете всех друзей... если еще не потеряли, у кого достоинство еще осталось...

Я перенес джезву к компьютеру, наконец-то включился, а пока хрюкал и неспешно перебирал папки, я насыпал сахар, распаковывал печенье. Хрюка села у стола, глядя на меня преданными глазами. Печенье оказалось запаковано иначе, чем я привык, я безуспешно драл его так и эдак, и Хрюка требовательно похлопала меня толстой лапой по колену.

– Сейчас, – пообещал я. – Но тебе, знаешь, что от печенья будет?

Ничего не будет, ответила она честным взглядом. Не жадничай.

Пришлось вытащить из холодильника последний кусок мяса. Хрюка набросилась с урчанием, умирает с голоду, видите ли, хотя скоро в двери не пролезет, я начал прихлебывать кофе, все тихо и уютно, как обычно...

И только одна мысль проскользнула тревожно: случайно ли позвонил Рыбаковский? Или как-то узнал, что я вхож к президенту?

Глава 15

В ноут-буке модем скоростной, переговоры оплачивает Кречет, и я после завтрака вошел в Интернет, около часа бродил по быстро меняющемуся меню. Я не хакер, да и не надо быть хакером, чтобы узнавать секретные сведения, нужно только уметь собирать и просеивать информацию.

Ближе к обеду я связался с канцелярией президента:

– Никольский на связи. Я бы хотел узнать...

– Минутку, – прервал меня бодрый энергичный голос. – Для вас сообщение. Если хотите хороший кофе, то знаете, где его найти. Я не понял, что это значит, но оставили его из...

– Я все понял, – прервал я. – Выезжаю.

– Что, простите?

– Говорю, я понял, кто оставил. Высылайте машину...

Сердце стучало часто, с удовольствием. Я внезапно ощутил, что мне почему-то захотелось ответить вот так, коротко и чуть ли не по-военному, что я и сделал, захотелось вылезти из раковины, и я сейчас вылезу.

В кабинете Кречета приглушенно работали три телевизора из десятка, за его столом бодались Яузов и Коган, рассматривая бумажонку, а Коломиец величаво разговаривал по переговорному устройству, осанкой давая понять невидимому собеседнику, что тому оказывают честь, позвонив из кабинета президента, и потому тот, ничтожный, должон бросить все и вся, выполнять быстро и с огнем преданности во взоре.

Кречет вошел бодрый, разгоряченный, словно только что упал-отжался, обрадовался:

– Виктор Александрович?.. Что-то случилось?

– Вы же знали, что приду, – уличил я. – Где обещанное?

– Уже смололи, – сказал он, защищаясь. – Старые запасы выпили эти двое крокодилов. Как компот хлещут! Нет, даже как пиво. Вот кто страну разоряет... Друзья, нам придется перебазироваться временно в другое здание. Недалеко, напротив. Тут мои ребята пошуруют, кое-что переставят. Не люблю я это золото и прочее хвастовство.

Охрана деликатно окружила нас еще в коридоре, я слышал, как вдоль стен унесся приказ обеспечить безопасность президента на территории Кремля. Генерал Чеканов, начальник охраны президента, пользовался случаем погонять своих разжиревших служак.

Ровные каменные плиты тянулись строго и торжественно во все стороны. Белые стены храмов и правительственных зданий вырастали словно сталагмиты из камня, устремлялись к синеве неба, там сверкали золотыми куполами нестерпимо радостно.

На всех фонарных столбах и даже на деревьях крохотные телекамеры, пусто как в пустыне Гоби, только у собора слева копошится народ, строят, таскают, облицовывают. Еще один храм, чуть дальше, тоже в лесах, там заново покрывают золотом купола.

Я шел по каменным плитам, подогнанным с такой тщательностью, что не видел такой ювелирной работы даже в храмах Ватикана, с удовольствием дышал чистым воздухом, здесь его увлажняют и очищают, не считаясь с затратами, Кречет и Коломиец шли впереди. Кречет что-то втолковывал министру культуры, а Коган обогнал меня, шел сзади, его шея вытянулась как у жирафа, а уши растопырились и двигались, как локаторы за вражеским самолетом.