Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

другое вижу: из-за добра, из-за собственности вся эта распря разгорелась.

— Из-за собственности… хм… Слышишь, Кольша?

— Так ведь и верно, Степа, — наивно поддакнул младший брат. — Мы — за наше добро, а Корзунины — за свое…

— Вот, вот! — с коротким смешком ввернула Липа. Баюков заговорил еще горячее:

— Вы вроде упрекаете — собственность, добро крестьянское, из-за которого, мол, люди свирепствуют…

Об этом только говорить легко, а на деле иное получается: вот я — крестьянин, хлебороб, живу от своей пашни, огорода, коровы и так далее… Возможно ли мне, как и всякому другому, без самого необходимого прожить? Городскому человеку не нужны плуг, борона и многое другое по хозяйству, а я, крестьянин, без всех этих вещей ни шагу, мне без этого просто дышать невозможно. Как же не дорожить мне всем этим, как не беречь нажитое честным трудом?

— Я не о том, — тихо, будто с сожалением произнесла Липа и снова вздохнула. — Пожалуйста, имейте все, что нужно для хозяйства, живите культурно… разве я против? Но чтобы все было по-человечески!

— О-очень интересно получается! Мне по-человечески относиться к Корзуниным, к этому кулацкому гнезду? Полноте, Липа!

— Я вот слышала, что многие женщины жалеют, что ваша жена…

— Она мне больше не жена!

— Ну… бывшая ваша жена попала, люди говорят, будто в ад какой-то, что у Корзуниных ее обижают страшно…

— Сама в этот ад сунулась… Знала, с кем спозналась. Мне до этого никакого дела нет… А вам, девушка, нечего заступаться за нее… подлую обманщицу… И давайте лучше прекратим этот разговор! — задрожавшим голосом закончил Степан.

Липа покорно кивнула и ушла к себе.

«Погрустнела», — ревниво отметил про себя Степан. Он думал теперь о ней все с большей нежностью, но и с досадой: к чему ей тревожиться об этой дворовой распре, если это ее совсем не касается.

«И уж хоть бы до суда не встречаться совсем с Корзуниными!» — пожелал он себе.

Но Корзунины, как назло, не упускали случая напомнить о себе. На другой же день Матрена, увидев сидящего у окна Степана, злобно крикнула:

— Ишь, святой какой сидит, газету читает… а сам себе уже завел… — и далее произнесла по адресу домовницы столь непотребные слова, что внутри Степана все закипело.

Он высунулся из окна и, не помня себя, ответил Матрене такими злобными и бранными словами, что и эта языкастая баба поперхнулась и поскорее отошла.

— То-то! — передохнул наконец Степан, садясь на место, и увидел в дверях комнаты Липу. Она стояла молча и внимательно смотрела на него.

— Что? Слышали? — спросил он неровным голосом. — Вот как враги мне жить не дают… да и вас еще смеют задевать… а я этого уже спустить не могу, сами понимаете.

— Спасибо, конечно, что заступились за меня, — сдержанно сказала Липа. — Да только я этих скверных людей не боюсь: пусть болтают что хотят — душа моя чиста.

Она замолчала и, прислонившись к косяку двери, о чем-то задумалась.

— Как же это выходит у вас, Липа? — начал Степан. — Только что вы утверждали, будто все корзунинские нападки для вас ничего не значат, а сейчас вы чем-то недовольны и даже вроде запечалились… Как и понять вас?

— Я не о себе, а о вас сейчас подумала, — быстро и твердо ответила Липа.

— Обо мне? Что же… что же вы подумали? — снова взволновался Баюков.

— Вы… член партии, Степан Андреич? — спросила вдруг Липа.

— Член партии. Еще в Красной Армии вступил.

— Член партии… вот видите.

Липа помолчала и вдруг устремила на Баюкова строгий, прямой взгляд.

— Я вас уважаю, Степан Андреич, и поэтому мне горько, что вы, член партии, ставите себя… — как бы это выразиться? — ну, вот будто вы на одной доске стоите с этой, например, Матреной: она бранится, а вы — еще пуще… Нехорошо!

Баюков побледнел и закусил губу, не найдя что возразить.

— Вот что… — вымолвил он. — По-нят-но. Да, нехорошо… признаю это. Ладно. Таких перебранок с моей стороны больше, ей-богу, не повторится… И брату то же самое закажу.

— Спасибо, — улыбнулась Липа и вышла из комнаты так, будто выпорхнула.

Дочерна загорелая старая нищенка, присевшая в тени корзунинском бани, хлебала вчерашние щи из глиняной плошки и терпеливо слушала жалобы Марины на горькую жизнь.

Нищенка спросила осторожно:

— Да как же, родная, ты этак очутилась-то?

Марина, потупясь и вздыхая, рассказала, как «слюбилась» с Платоном.

— Самое себя теперь ненавижу!.. Дура, дура простоволосая, все для мужика забыла… А что вышло? И Платона, и меня все попрекают, словно только для баловства это было, на короткое времечко… Да ведь, может, так и есть, дурь все это… а вот работа, хозяйство — на всю жизнь… Не ценила я ничего, от сытости башку глупую с плеч сняла… Вот впилась в меня тоска, впилась, как клещ… и не пускает… Лучше бы мне помереть!..

Было время, Марина тосковала о Платоне, злобясь на мужа, — но что значила в сравнении с прошлой эта новая упорная тоска?

Марина металась в бессоннице, мечтала о ранних вставаниях под петушью задорливую песню, как бы вновь и вновь видела суетливых кур, клюющих просо, свиные рыла, парные от свежего пойла, мягкую морду Топтухи — всю привычную жизнь своего бывшего двора. Мычанье Топтухи, сытое похрюкивание свиней казались ей теперь напевнее самой заливчатой гармони. Кажется, позови ее сейчас Степан, просто для работы по двору, — пошла бы, только бы не томиться здесь. Но на баюковском дворе уже распоряжалась другая, которая вот-вот станет хозяйкой дома. Об этой чужой, враждебной ей женщине, которую пока что все звали домовницей, Марина не могла думать без боли и тоски, от которой замирало сердце.

Наконец Марина не выдержала и решила пойти на баюковский двор. Сама не знала, чего ей нужно, но шла, истомленная одной жаждой — увидеть, опять увидеть свой бывший двор. Подойдя к дому с улицы, Марина была уверена, что Степан с Кольшей на пашне. Так и оказалось — их дома не было. Марина толкнула калитку, перешагнула через подворотню — и в груди захолонуло.

Двор чисто выметен, выровнен, земля похожа на туго прибитый половик. Длинные жерди сверху сняты, и солнце свободно, золотыми потоками гуляло по двору.

В дверях хлева стояла Топтуха, тяжелая, с тучными боками. Марина подумала: «Стельная ходит».

Она протянула дрожащую руку, чтобы потрепать жирную Топтухину шею, но корова фыркнула, повела мордой и отошла— забыла, забыла скотина Марину, свою хозяйку.

Дверь в избу была открыта. Тяжко дыша пересохшим ртом, Марина поднялась по ступенькам.

В сенцах под рукомойником умывалась домовница. Она была без