Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

кофты, в юбчонке и голубой сорочке. На табуретке лежал кусок розового мыла, от которого пахло, как от ярмарочных леденцов.

— Здравствуй! — холодно и неприязненно бросила Марина. — Чтой-то рано начала мыться, день-то долгой.

Домовница намылилась еще раз и, отфыркиваясь от пены, сказала спокойно:

— Не ходить же неряхой весь день.

Марина, кивнув на мыло, злобно спросила:

— Богато, видно, живешь?

— На свои покупаю.

— Как… тоись… на свои?

— Жалованье получаю.

Марина поджала губы — чем бы ущемить наглую девку?

— Жалованье получаешь… А корова пошто дома снует?

Домовница, неторопливо утираясь, возразила:

— А чего зря стельную гнать по жаре? Дома хорошо поест.

Девушка накинула на себя белую кисейную кофточку и, застегиваясь, спросила:

— Да вы кто такая?

На щеках у нее от умывания пробился легкий румянец, а голубые глаза были чисты и прозрачны, как стекло.

— Вы не слышите? Чего, говорю, вам надо?

Марина вдруг захрипела, будто что душило ее.

— Кто я?.. Баюкова Марина! Хозяйка вот двора этого… Вот кто!

— А-а… — слегка оторопев, сказала домовница, но тут же нашлась: — Если поговорить пришли с Баюковым, так подождите, он скоро с пашни обедать приедет. Сядьте вон у ворот и подождите.

— С-спа-си-и-ибо-о! — с рыдающим смехом крикнула Марина, одурев от бурного удушья ненависти. — Гонишь меня, как собаку… за ворота… Ты, ты… вошла сюда на готовенькое, мной накопленное… да еще издеваешься надо мной. Ты… воровка… Да!

— Вы… в уме ли? — и домовница побледнела, как холстина. — Какое имеете право оскорблять меня? Уходите, уходите, пожалуйста!

Марина, тяжело дыша, стояла против той, что уже наверняка, как ей вдруг представилось, готовилась стать хозяйкой дома. Эта голубоглазая вдруг стала так ненавистна, что Марина грубо выкрикнула ей в лицо:

— Спишь уж, поди, с ним… Тихоня!

— Что-о? — уже грозно повысила голос домовница. — Уйдешь ты или нет?

И она легонько, но решительно отодвинула Марину локтем.

Марина словно ожглась и вдруг, прыгнув вперед, бешено зажала в цепких пальцах стриженые девичьи волосы, скрутила их и потянула вниз.

Домовница вскрикнула и, ловко извернувшись, вырвалась из рук Марины.

— Ах… ты! — зазвенела она, залившись гневным румянцем. — Еще и дерется!.. Так я тоже сдачи могу дать!

И, чувствуя себя незаслуженно оскорбленной, девушка с такой силой толкнула обидчицу в спину, что бывшая хозяйка баюковского двора еле удержалась на ногах.

— Вот, вот! — шумно передохнув сказала Липа. — Зря на человека не кидайся… и уходи, уходи подобру-поздорову!.. Хозяева мои обещали домой обедать приехать… я пироги ныне пекла для них.

— А-а! — взвизгнула Марина. — Ты пироги, а я сухую корку со слезами ем!.. Ишь, разъелась тут на чужих хлебах!..

И, ничего уже не помня, она налетела на Липу, сбила ее с ног и протащила по земле, ломая худенькие руки домовницы.

И вдруг будто невидимой силой Марину так подняло за плечи, что все в ней замерло. Над ней наклонилось страшное, с горящими глазами лицо Степана. Его пальцы еще раз встряхнули ее и с силой отбросили к воротам.

— Ты… еще драться пришла?! Мало вы, дьяволы, крови мне испортили.

Что-то говорила избитая домовница, а Степан уже поднимал ее, гладил растрепанные волосы, а потом, осторожно обняв, повел в дом.

Полуобернувшись и не глядя на Марину, он бросил зло и твердо.

— Проваливай! Чтоб духу твоего здесь больше не было!

В открытых воротах стоял Каурый и смотрел на Марину косым взглядом, как на чужую. Марина, шатаясь, вышла на улицу.

Уложив Липу в постель, Степан долго не мог опомниться от потрясения. Бросив все дела, он только и сидел около домовницы, менял холодные компрессы на ее исцарапанном, избитом лице, на шее, на руках, а сам повторял:

— Липа, Липушка… из-за нас пострадала, из-за нас… И как это я, дурак, недоглядел?.. Как это я мог забыть, что и на тебя мои враги накинутся?..

Липа, отдышавшись немного, уже сама стала его успокаивать.

— Да ничего, Степан Андреич, пройдет… Вы только не смотрите на меня… нехорошая я сейчас с этими ужасными синяками…

— Ты всегда хороша, всегда! — горячо уверял Баюков и, вдруг, наклонившись, поцеловал руку домовницы.

Кольша чуть не вскрикнул от удивления — никогда не видел он, чтобы старший брат поступал таким необыкновенным образом!

А когда, успокоившись, Липа заснула, старший брат, еле дыша, тихохонько снова поцеловал руку девушки.

«Вот как она ему мила! — сочувственно подумал Кольша. — Да и разве Липу сравнишь с Мариной? Липа меня обижать не станет… она ведь умная и добрая!»

Пока Липа спала, братья Баюковы условились между собой: до выздоровления Липы Кольше придется взять на свои плечи все заботы по хозяйству.

— Ты дома, а я на поле, — сказал старший брат, — Уж ты, Кольша, о ней… о Липе заботься как следует, по-братски!

— Для Липы все сделаю! — с горячей готовностью пообещал Кольша. — Знаешь, Степа, она для меня и впрямь как старшая сестра!

Весь день Корзунины, особенно Маркел, на разные лады попрекали Марину:

— Людей бы тебе скликать: вот, мол, изверг-то мой… Есть ли кто дурней этой бабы?.. Досталось этакое чадушко на нашу шею, господи, отец наш небесный… видно, за грехи какие…

Вечером, когда Марина месила квашню, старуха хрипела ей из-за печи:

— Ох, все ты не так делаешь… Нет разуменья в тебе, мечешься зря… Вот ежели бы такое дело со мной было…

Марина в ответ только беспомощно зарыдала.

Утром Степан вышел за ворота и обомлел: ворота были жирно вымазаны дегтем. Кто-то так постарался, что даже вся земля под воротами была закапана дегтем.

Сбежались соседи. Степан бил оземь сапогами и кричал:

— Они это, они… дьяволы проклятые!.. Вот, будьте все свидетели… видите, что делается!

Финоген разъярился и махнул всем рукой:

— Айда туда… к этим злыдням!

Никогда еще Корзунины не слыхали такого стука: в ворота будто грохотал гром… Толпу возмущенных людей встретил невозмутимый Андреян.

— Хоть везде обыщи, у нас даже и дегтя-то нигде нет… Идите, сами поглядите!

Андреян с готовностью распахнул калитку и даже пошутил:

— Вона, гляньте сами… телега уж давненько не мазана стоит… ужо в городе дегтя придется купить.

Телегу осмотрели и отошли в сторону. Кое-кто пробормотал: «А шут их знает!»

Степан замолчал, хотя в груди у него все кипело — ясно, что это Корзуниных дело, только концы в воду спрятали.

Выходя, он не заметил, как зажглась злоба в насупленных Андреяновых глазах.

Лихо заломив выцветший на деревенском солнце красноармейский шлем, Степан, еле сдерживая гнев, вразвалку зашагал по улице. Поупрямиться бы Степану и заглянуть в огород — из запертой корзунинской бани услышал бы он медвежий храп. Это спал пьяный Ефимка, сын Ермачихи.