Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

моя жизнь. Только вот рученьки и кормят… Мне бы вот сейчас мучки-то получить чай, посулами не накормишься… Коты-то я подожду, летом и босиком ладно… А вот хлебца-то у меня нету. — Да и то сказать, милая, всего-то один мешок муки. И опять сиротство мое помянешь… Когда приварок-то плохой, мы с Ефимом муку быстро съедим… Ох, дешево, касатка, совсем дешево выходит…

Прасковья побледнела — самые худые предчувствия старика оправдались: не только сейчас дай, но еще и мало.

— Что же ты, Ермачиха, матушка… пока товар не отдадут, деньги, говорят, не получают.

— Ве-ер-но-о! — ядовито пропела старуха. — Так мой товар вам вовсе другой… Вона где он у меня сидиит! Чай, я его другим-то не готовлю.

Она раскатилась дробненьким смешком и похлопала себя по лбу.

— Товар мой я вот где храню…

И вдруг, оборвав смех, приказала:

— Притащи-ка сейчас хоть пудовичок… У меня квашню ставить нечем… Вот и принеси, голубушка!

— Чай, сама можешь прийти! — одурев от неожиданности, сказала Прасковья и тут же спохватилась: батюшки, сама старуху к закромам подводит!

Ермачиха заторопилась:

— Ладно, ладно. Дай платок накину.

Прасковья будто не своими ногами пошла с Ермачихой домой. Невыносимо больно было глядеть на пустой мешок в руках Ермачихи. Как это она, Прасковья, допустила такое? Когда обещанное вперед раньше выполненного дела отдают — не будет от этого добра…

Матрена трясущимися руками держала безмен. С крючка свисал мешок с мукой.

Маркел и Семен стояли в дверях амбара, молчаливые, опустив плечи под тяжестью необычайного: в первый раз ни за что ни про что уходило со двора их кровное добро. Прасковья, вся сжавшись, сидела возле высокого мучного ларя.

Андреян, мрачный, со страдающим лицом, сосчитал точки на старинном железном безмене и отрывисто сказал:

— Будет. Пуд.

Ермачиха сощурилась:

— Пуд ли, голубчики?

И сама начала рассматривать точки на длинном тяжелом рычаге безмена. Матрена, глядя на Ермачиху ненавидящими глазами, казалось, хотела пронзить насквозь старушечий затылок.

— Этак палец переломишь. Верно ведь, не обманывают тебя… господи-и!

В ее голосе непритворно зазвенели слезы.

Старуха, покачав головой, взвалила мешок на плечи. Ее жующие губы выражали сомнение. Она стояла и неторопливо встряхивала мешок плечом, будто не замечая злобных взглядов, которыми провожали ее. Выпрямляясь и кряхтя, сказала весело:

— То ли мучка легкая, то ли я, старушка, еще крепкая— что-нибудь одно!..

Ей никто не ответил ни слова.

Первым разразился Андреян.

— Это по какому праву ты распорядилась, Прасковья? Все равно как по ветру добро развеяли!.. В жизнь свою этакой дуры не видывал!

Матрена, уперев руки в бока, надрывалась:

— Губами прошлепала, как кобыла дохлая… Этакую муку, сухую, добрую, как на свадебку, и всякой прощелыге отдавать!

Она еще шире раскрыла рот, но Маркел круто повернул ее за плечо.

— Во дворе не орать — людям слышно! Айда в избу!

Прасковью ругали все, а муж не заступался — Прасковья провинилась.

Напоследок Матрена как ножом пырнула:

— Не по праву и полезла ты с Ермачихой говорить. Ты младше меня сноха. Надо место свое знать!

Прасковья тут не сдержалась:

— Как так? Я на пять годов тебя старше.

— Знаем, что перестарком тебя взяли, — да ведь Семен-то второй сын, а мой мужик — самый старшой.

— Ах ты подлая! — вскипела Прасковья, багровея тонкогубым лицом. — Знаю я, как ты парням на шею вешалась…

— Я? — задохнулась Матрена.

— Ты-ы!.. Оглохла, что ли?.. Все парни тебя боялись… Язык да руки у Матрены-де такие, что слабенького мужика в первую же ночь прибьет.

Не успела Прасковья злорадно хохотнуть, как Матрена сбила с нее платок.

Снохи запутались пальцами в волосах друг у дружки и, одичало сопя, чуть не упали на пол, тут же разнятые властными мужичьими руками. Маркел, отодвигаясь и бешено грозя пальцем, шипел:

— Чертовки долговолосые! Чисто с цепи сорвались… Только посмейте задирать еще, на мужьев ваших не погляжу, сам за волосы оттаскаю. Только в грех вводите… Брысь!

Большаки толкнули к рукомойнику своих растрепанных жен.

— Ступайте, глаза промойте. Еще кто увидит вас этакими… срам!

Матрена, громко всхлипывая, гремела в сенцах рукомойником. Она была вспыльчива и в сердцах свирепа на язык. И сейчас только собралась сказать Прасковье что-нибудь оскорбительное, как вдруг увидела во дворе Марину.

Марина не знала, что произошло, и шла размеренной походкой, неся на коромысле две тяжелые корзины выполосканного белья.

Матрена мигом вспомнила Ермачиху, мешок, уплывающий из двора на ее спине, и вновь злобно вспылила:

— Вот из-за кого страдаем!.. Ишь, она ходила тряпье свое полоскать, а мы тут мучайся, обижай друг дружку…

Марина, побелев и часто дыша, поставила корзину на верху лестницы и обратила ко всем напряженное, осунувшееся лицо.

— Чего опять?.. Ведь своего-то я почитай ничего и не стирала… все ваше.

Прасковья махнула рукой.

— Добро из-за тебя пропадает — вот что.

Все заговорили враз, наперебой, наседая на Марину. Маркел, всех выше, седой, косматый, с бородищей торчком, как старая матерая коряга; большаки, одного роста, бороды черны, густы, груди и плечи широкие, как неотесанные плахи; Прасковья, тонколицая, высокая, как жердь; Матрена, приземистая, крепкая, круглобокая, — все они наступали на Марину, окружая тесным, душным кругом, как крепко сколоченные заборы корзунинского двора.

— Все из-за тебя, бессовестная, к Ермачихе-ведьме наше кровное добро утекает!

Вытянув вперед руки, будто боясь, что ее вот-вот сейчас задушат, Марина крикнула:

— Что вы, что вы? Я разве просила вас к Ермачихе-то идти? — и, оглушенная треском голосов, закрыла лицо руками, будто лишилась слов.

— Сколько ты добра-то нам стоишь, — а от тебя где оно? — взвизгнула Матрена.

Марина вскочила на ноги, будто ей ожгло спину.

— Где у вас совесть-то? Сколько добра с моего двора к вам перешло… а?

Поднялся шум. Большаковы жены, забыв недавнюю ссору, сыпали слова, как горох сквозь прохудившееся решето, сближали по всякому поводу имена Марины и Платона, обливали их грязной руганью и попреками.

— Будет вам, будет! — раздался вдруг позади дрожащий от гнева голос. Все обернулись — и увидели Платона. Он стоял на пороге, весь трясясь, как в лихорадке. бледный, с блуждающим взглядом, упираясь ладонями в дверные косяки и будто боясь упасть без этой опоры.

— Вы что же это тут делаете… а? Не всякий зверь на беззащитного кидается, а вы живую душу так топчете, так терзаете, что от вас хоть в петлю или в воду бросайся… Не троньте ее… Марину мою! Она мне жена… Она жена моя… и не смейте больше ее терзать… Я… я… в сельсовет пожалуюсь! — И вдруг, задохнувшись от непосильного напряжения, Платон пошатнулся. Марина подбежала к нему, обхватила его