Все, чего я не сказала - Селеста Инг

Каждый день Мэрилин вынимала из коробки замороженный пирог или размораживала бифштекс с подливой – она по-прежнему не желала стряпать, а семья молча смирилась с тем, что такова цена присутствия матери, – и строила планы. Какие книги купить Лидии. Какие грядут проекты для научной выставки. Какие летние курсы.

– Только если тебе интересно, – неизменно говорила Мэрилин. – Только если ты сама хочешь.

Всякий раз она говорила искренне, но не замечала, что затаивает дыхание. А вот Лидия замечала. Да, отвечала она всякий раз. Да. Да. И мать выдыхала. В газете – которую Мэрилин между стирками прочитывала от корки до корки, раздел за разделом, размечая ими день, – брезжила надежда. Женщин стали принимать в Йель, затем в Гарвард. Страна учила новые слова: «позитивная дискриминация», «поправка о равных правах», «журнал “Мисс”»[24]. Про себя Мэрилин одной неразрывной златой нитью ткала будущее Лидии – и не сомневалась, что дочь тоже хочет такого будущего: Лидия в белом халате, на высоких каблуках, со стетоскопом на шее; Лидия над операционным столом, а вокруг толпятся мужчины, восхищенные ловкостью ее рук. Изо дня в день эта картина наливалась жизнью.

Изо дня в день Нэт за ужином молчал, пока отец расспрашивал Лидию про подруг, пока мать допытывалась про уроки. Когда они по родительскому долгу оборачивались к Нэту, он терял дар речи, поскольку отец – которого до сих пор жгло воспоминание о разбитом телевизоре и пощечине – и слышать не желал про космос. А Нэт читал и думал только об этом. На досуге прошерстил все книжки, какие нашел в школьной библиотеке. «Космические полеты. Аэродинамика. См. также: двигатель внутреннего сгорания; силовая установка; спутник». Заикаясь, он отвечал на пару вопросов, а затем прожектор вновь вперялся в Лидию, и Нэт уходил к себе, к своим журналам по аэронавтике, которые хранил под кроватью, как порнографию. Это вечное затмение его не ранило: каждый день к нему стучалась молчаливая и несчастная Лидия. Он понимал все, чего она не говорила; по сути, оно сводилось к не отпускай. Когда Лидия уходила – корпеть над домашней работой или проектом для научной выставки, – Нэт разворачивал телескоп к окну, к далеким звездам, к чужедальним краям, куда однажды отправится в одиночестве.

А Лидия – вселенский центр поневоле – каждый день собой скрепляла этот мир. Впитывала родительские мечты, унимала бурлящее внутри сопротивление. Текли годы. Пришли и ушли Джонсон, Никсон, Форд. Лидия стала грациозной; Нэт подрос. У материных глаз нарисовались морщинки; отцовские волосы засеребрились на висках. Лидия знала, чего жаждут родители, хоть они и не просили вслух. Всякий раз чудилось, что это такая мелочь – такая низкая плата за их счастье. И Лидия летом учила алгебру. Надевала платье и шла на танцы. Записалась на биологию в колледже – понедельник, среда, пятница, и так все лето. Да. Да. Да.

(А что же Ханна? Ей обустроили детскую в чердачной спальне, где хранили ненужное, и даже когда Ханна подросла, порой все на миг забывали, что она существует, – Мэрилин как-то за ужином поставила на стол четыре тарелки и не сообразила, что не так, пока не пришла Ханна. А та, словно понимая свое место в мироздании, из тихого младенца превратилась в зоркого ребенка – ребенка, что любит укромные углы, прячется в шкафах, за диванами, под низко свисающими скатертями, старается исчезнуть с глаз долой, а равно из сердца вон, дабы не нарушить семейного ландшафта.)

Спустя десятилетие после того ужасного года все перевернулось вверх тормашками. У всей планеты 1976 год тоже прошел не пойми как, завершился необычайно холодной зимой и странными заголовками «Снегопад в Майами». Лидии было пятнадцать с половиной, только-только начались зимние каникулы. Через пять месяцев она умрет. А в декабре, одна в спальне, она расстегнула рюкзак и вытащила контрольную по физике с красной оценкой «пятьдесят пять» наверху.

Курс биологии тоже был не сахар, но, заучив «царство», «тип» и «класс», первые контрольные она написала. Затем программа усложнилась, но Лидии повезло: мальчик, сидевший справа, учился исправно, писал крупно и никогда не прикрывал ответы рукой.

– Моя дочь, – осенью объявила Мэрилин миссис Вулфф (доктору Вулфф), – какой-то гений. Отличница по биологии в колледже, и к тому же единственная девочка.

Поэтому Лидия так и не сказала матери, что не понимает цикл трикарбоновых кислот, не умеет объяснить митоз. Когда мать вставила в рамочку табель из колледжа, Лидия повесила его на стенку и надела улыбку.

После биологии у Мэрилин возникли новые идеи.

– Давай ты осенью перепрыгнешь естествознание, – сказала она. – Ты же учила биологию со студентами – с физикой в старших классах справишься одной левой.

Зная, что это мамина голубая мечта, Лидия согласилась.

– Познакомишься со старшими, – сказал отец, – заведешь новых друзей.

И подмигнул, вспомнив, что в Ллойде «старше» означало «лучше». Но одиннадцатиклассники болтали друг с другом, сравнивали французские переводы, заданные на следующий урок, или зубрили Шекспира к сегодняшней контрольной, а с Лидией были просто вежливы – отстраненно любезны, как аборигены с иностранкой. Задачи про автокатастрофы, стреляющие пушки, грузовики, скользящие по льду с нулевым трением, – непонятно, как их решать. Гоночные машины на трассах с уклоном, американские горки с петлями, маятники и весы; Лидию крутило и кружило, снова и снова, туда и сюда. Чем дольше она размышляла, тем меньше понимала. Почему гоночные машины не опрокидываются? Почему вагончики на американских горках не падают? Она старалась понять, но вмешивалась гравитация, сдирала вагончики с рельсов, и поезда болтались ленточками на ветру. Каждый вечер Лидия садилась за учебники, и уравнения, испещренные всякими k, М и тетами, густо топорщили шипы, как ежевичные заросли. С подаренной матерью открытки над столом Эйнштейн показывал ей язык.

Оценки за контрольные неуклонно снижались, походили на какой-то дурной прогноз погоды: девяносто в сентябре, около восьмидесяти пяти в октябре, семьдесят с небольшим в ноябре, к Рождеству – шестьдесят с чем-то. В прошлый раз она сдала на шестьдесят два – формально осилила, но едва ли среди сильных. Перед уходом домой разодрала работу на крохотные клочки и скормила унитазу на третьем этаже. А теперь пятьдесят пять, и Лидия щурилась, точно от яркого света, хотя мистер Келли и не написал там «неуд». Лидия две недели прятала работу под учебниками в шкафчике, будто совокупный вес алгебры, истории и географии способен задушить эту контрольную до смерти. Мистер Келли задавал вопросы, намекал, что может позвонить родителям и сам, если нужно, и наконец Лидия пообещала, что после рождественских каникул принесет контрольную с подписью матери.

Всю жизнь Лидия слышала, как мамино сердце отстукивает один и тот же ритм: доктор, доктор, доктор. Мать мечтала об этом так отчаянно, что и вслух произносить не требовалось. Этот ритм никогда не смолкал. Лидия не могла вообразить иного будущего, иной жизни. Все равно что воображать мир, где Солнце вращается вокруг Луны, где нет никакого воздуха. Подпись она думала подделать, но у нее слишком округлый почерк, слишком выпуклые старательные буквы, как у маленькой. Никто не поверит.

А на той неделе случилась катастрофа похуже. Сейчас из-под матраса Лидия вытащила белый конверт. В глубине души надеялась, что содержимое магически изменилось, что за последние восемь дней слова разъело и можно сдуть их, как золу, и останется лишь безобидный белый листок. Она подула – совсем легонько, – и бумага затрепетала. Но буквы устояли. Уважаемый мистер Ли. Спасибо за участие в начальном этапе нашей приемной кампании. Поздравляем, Вы зачислены в гарвардский выпуск 1981 года.

Последние недели Нэт каждый день после уроков заглядывал в почтовый ящик – порой еще даже не поздоровавшись с матерью, еще даже не сняв ботинки. Лидия чувствовала, как он жаждет сбежать, – до того отчаянно, что все прочее тускнело. На прошлой неделе за завтраком Мэрилин прислонила к коробке мюсли домашку Лидии по математике.

– Я проверила вчера, когда ты уже легла, – сказала Мэрилин. – У тебя ошибка в двадцать третьем номере, милая.

Пять лет назад, год назад, даже полгода назад Лидия прочла бы в глазах брата сочувствие. Я понимаю. Я все понимаю. Подтверждение и поддержка в одном взгляде. На сей раз Нэт, погрузившись в библиотечную книгу, не заметил, как Лидия стиснула кулаки, как у нее внезапно покраснели веки. Грезя о своем будущем, он больше не слышал все, чего она не говорила.

Столько лет лишь он и слушал. С исчезновения и возвращения матери Лидия ни с кем не дружила. В ту первую осень на переменах стояла в сторонке, глядя вдаль на часы «Первого федерального банка». Едва проходила очередная минута, Лидия зажмуривалась и воображала, чем сейчас занята мать: протирает кухонную столешницу, наливает воду в чайник, чистит апельсин, – будто груз этих подробностей удержит мать дома. Впоследствии Лидия задумается, не потому ли упустила свой шанс – и был ли шанс. Как-то раз она открыла глаза, а перед ней стоит Стейси Шервин. Стейси Шервин с золотыми волосами до пояса, в окружении стайки девчонок. В Миддлвудском детском саду Стейси Шервин творила и рушила репутации, уже умело пользовалась властью. Совсем недавно она объявила: «Джаннин Коллинз воняет помойкой», и Джаннин Коллинз кинулась прочь, сдирая очки с заплаканного лица, а свита Стейси захихикала. Лидия потрясенно наблюдала с безопасного расстояния. Стейси заговорила с ней лишь однажды, в первый день: «А китайцы празднуют День благодарения?» И затем: «А у китайцев есть пупок?»