Лужайки, где пляшут скворечники - Владислав Крапивин

— Бедненький ты мой… — сказала Нитка, словно малы­шу, который запнулся и ободрал коленку. И погладила его плечо. А потом вдруг дернулась: — Тём! А при чем тут при­зрак? Какой?

— Птичка…

Они встретились на рынке, между овощных рядов. Ли­цом к лицу.

— Ха, птичка! Привет, Студент!

Всё тот же. Шея толще головы, пегий ежик волос, желтые глаза. Рот врастяжку… Только на широченных косых плечах не камуфляж, а черная майка с дурацкой надписью: «Я — хо­роший!»

Артем удивился, что ничего не чувствует. Лишь стукает в голове спокойная такая, отрешенная мысль: «Выжил все-таки… Ну, что ж… Значит, судьба…»

— Не ждал, Студентик?

— Нет, почему же… — Артем пригладил волосы, попра­вил очки. — Ты ведь не первый день таскаешься за мной.

— Заметил, значит!

— Заметил. Хотя сперва думал, что показалось. Не вери­лось, что уцелел…

— А вот уцелел! Рассказать как?

— Не надо, Птичка. Неинтересно… Впрочем, догадыва­юсь. Я плохой стрелок… А потом ты — ужом в сторону, взрыв, плен… Героическое возвращение. Поиски врага…

Они пошли рядом. Этакие добрые знакомые, случайно встретившиеся после разлуки. Улыбались.

— Ты прав, Студент. Умеешь мыслить. Интеллигенция все-таки… Но ты не просто враг. Ты теперь смысл моей жизни. Я буду искоренять тебя не как личность, а как явле­ние. этой самой жизни…

— Да ты философ, Птичка, — усмехнулся Артем.

— Ага, — сказал он с удовольствием.

— Но глупый. Искоренишь меня, и смысла не останется.

— А я буду делать это долго.

— Как? Заведешь судебный процесс? Ничего не дока­жешь…

— Я не буду заводить! Я сам! Я буду убивать тебя медлен­но… и с удовольствием.

— Можно узнать, каким способом?

— Страхом, Студентик! Ты теперь всегда и всюду будешь ходить с оглядкой, не зная, где и как получишь плямбу в за­тылок. Или «перо» под лопатку. Или гранату в штаны…

— Не страшно, Птичка, — вздохнул Артем. Хотя стало страшно.

— Врешь, — довольно сказал Птичка. — Ты боишься.

— А ты? Думаешь, я буду «искореняться», как послушная овечка?

— А что ты можешь? Опять с балалайкой против танка?

— Ты, значит, танк?

— Я — из тех, кто в танке…

— Ну и как там? По-моему, сильно воняет.

— Случается. Зато безопасно.

— Не обольщайся, Птичка… — Артем постарался гово­рить очень спокойно и очень увесисто. — Ты не в танке, а я не с балалайкой. Там, на Бейсболке. Ты убедился…

— Ха! Тогда у тебя была просто истерика!

— Отнюдь! Это была осознанная необходимость. Я ведь спасал не только пацанов, но и себя, — сообразил он лишь сейчас, задним числом. — Вы ведь не оставили бы меня жи­вого. Свидетеля…

— А ты умен. Недаром незаконченное высшее…

— Да. А ты, видать, плохо учился. Иначе бы понял: когда кого-то пугаешь, надо бояться и самому.

— Ха, птичка! Мне-то чего бояться? Я уже умер. Там, на Бейсболке. Ты разве это не понял?

Артем шагов десять шел молча. А потом:

— Птичка… это ты ничего не понял. Я ведь тоже умер. Там же. Сразу, как дал очередь. Так что мы с тобой на рав­ных, Птичка.

— Во как… — выговорил Птичка после некоторого мол­чания. И хмыкнул. — Тогда что ж… Может, пивка по случаю встречи? Вон там…

На краю рынка блестела стеклянная забегаловка с высо­кими столиками.

Плохо было Артему. Нет, не страшно уже, а как-то пусто на душе и тошнотворно. И в то же время — облегчение: то, чего он тайно боялся и ждал, случилось. По крайней мере, нет неизвестности. И с этим облегчением Артем сказал:

— А чего ж! Давай…

Они взяли по кружке. Пиво было холодное и вкусное. Артем тянул его сквозь прижатые к стеклу зубы.

— Постой… — Птичка приподнял кружку. В желтых гла­зах его (как пиво!) опять было спокойное удовольствие. — Давай, Студент, за трех наших боевых товарищей, которые там, на Бейсболке… В общем, вечная им память…

— Я лучше за тех двух мальчишек. Пусть живут.

— Что ж, каждому свое… как написали умные люди на воротах лагеря, куда сгоняли неполноценные нации… Ха, птичка! Я знаю, о чем ты думаешь! Плеснуть мне в рожу свою кружку!

Артем удивился. Об этом он не думал.

— Буду я еще тратить пиво…

— Правильно. Пей… И помни, о чем я говорил. Хотя мы и неживые, а ходи с оглядкой. Усёк?

— И ты… — вздохнул Артем.

А думал он вот о чем: хорошо бы разжиться пистолетом. На Пустырях, наверно, можно отыскать оружейные склады. С одной стороны, конечно, криминал, а с другой… жить-то надо, если даже ты и умер однажды на горной тропе Саи-дага…

Про этот разговор Артем рассказывать Нитке не стал. Постарался стать беззаботным.

— Вот такая, значит, встреча. Поговорили, вспомнили, что было. Даже по кружке пива выпили. Ничего…

— Тём… если «ничего», почему ты так боишься?

— Я?! Боюсь?! Господи, кого? Этого громилу? А что он может?.. Да он ничего ко мне и не имеет…

— Тём, я же тебя знаю. Ты сейчас, будто… выпотрошен­ный весь…

— Ну… да. Если честно, Нитка, то я боюсь. Конечно. Боюсь воспоминаний. Думал, что все это там, за чертой. А теперь — опять. Три жизни на совести, никуда от этого не уйдешь.

— Тём, но ты же и спас троих! Тех ребят и себя… Они же не оставили бы тебя в живых!

Смотри-ка! Тоже догадалась!

— Тём!

— Что?

— Я теперь тебя одного никуда не отпущу!

— Глупенькая. Будешь как нитка за иголкой? — Да!

— Успокойся. «Все будет хорошо», как любят говорить в американских фильмах… Слушай, Володька не заходил? Он обещал показать свое новое творение, называется «Перст судьбы».

— Еще не легче! В самую точку…

— Нет, в точку было бы название, которое он придумал сначала. Но оно неприличное.

— Хулиган!

— Он или я? — Оба!

Артем притянул Нитку, стал обнимать и смеяться. Спе­рва не очень натурально, а потом по правде. В конце концов сюда, на Пустыри, никакой Птичка проникнуть все равно не сможет.

— Прекрати, дурень! Ты мне прическу испортил!

— У тебя не прическа, а «вихри враждебные веют над нами»…

— Тёмка, прекрати сейчас же!.. Ну, перестань… Кей может прийти…

— Не придет, у него своя любовь.

— Что ты мелешь! Девочка болеет, а ты…

— Поправится… А я запру дверь… Разве ты не хочешь вернуть мне душевное равновесие?

Кей пришел через два часа. Сказал, что Лельке стало лучше и она заснула. Но глаза у него были темные и тревож­ные. Он быстро перекусил на кухне и заявил, что пойдет к Лельке снова. Потому что «бабка не просыхает и толку от нее мало».

— У нас есть аспирин?

— Есть! — засуетилась Нитка. — Вот… Подожди, мы пой­дем с тобой, поможем…

— Лучше вечером. А сейчас чего помогать, если спит… Он был сдержан и деловит. И Артем подумал, что ему, Кею, можно, пожалуй, рассказать всё. И даже закинуть удоч­ку насчет пистолета. Но не сейчас, конечно. Сейчас у Кея на уме только его ненаглядная больная Лелька.

Ладно, подождем, когда поправится…

Но Лелька не поправилась. Кей вернулся в сумерках и со звонкой слезинкой в горле сказал, что Лельке совсем плохо.

Нитка была где-то у соседей. Артем не стал ее звать, ки­нулся следом за Кеем.

V. Семь пятниц

В хибарке бабы Кати беспощадно светила у потолка голая лампочка. Баба Катя сгорбилась у Лелькиной кроватки. Ки­вала и пьяно бормотала. Артем отодвинул бабку вместе с та­буретом. Она икнула и всхлипнула.

Артем ничего не понимал в медицине, но сейчас, взгля­нув на Лельку, почуял сразу: девочка не доживет до утра. Тощее Лелькино тельце в длинной серой рубашке было бес­помощно скорчено, коленки торчали сквозь холстину и часто двигались, будто малышка вертела педали. Пальцы на поднятых к плечам руках сжимались и разжимались. Лицо было розовым, как клубничное мыло. Сквозь ресницы резко светились белки. А губы — в сухой плесени.

Баба Катя потянулась к девочке, натянула на нее одеяло, но Лелька суетливым движением сбила его к ногам.

— Тём, ее надо в больницу, сейчас же, — выдохнул у плеча Кей.

Артем и сам видел: надо! Сейчас же! Может быть, в этом — последний слабенький шанс.

«Скорую» не вызовешь: нет здесь телефона, нет сюда до­роги. Артем двумя взмахами замотал Лельку (горячую, как бутылка с кипятком) в одеяло, прижал к груди.

— Кей, идем!

Бабка что-то слабо заголосила им вслед.

— Кей, к ближнему проходу на шоссе! Там поймаем ма­шину!

Кей кинулся вперед, напрямик. Острые макушки иван-чая заметались в свете его фонаря. У Артема колотилось в груди, в ушах: «Успеть бы! Успеть бы! Успеть бы! Усп…»

— Подождите…

Не окрик, а будто просьба издалека. Детский негромкий голос. А после него — особая тишина. Такая, что Артем оста­новился, как перед стенкой. Фонарь метнулся в сторону го­лоса.